Борщ, сосиски, лимонад...

Ира Котельникова. Высокая, рослая для своего возраста девочка с избыточным весом, русой, толстой косой до попы. Объект для нашего совместного «ослоумия».

Борщ…

Всегда отглаженный и накрахмаленный, белоснежный передник. Серо-зеленое, глухое платье, толстые, безразмерные, «детсадовские» колготки в «рубчик» и грубые, «дешевые» сандалики. Три, нависающих друг над другом, подбородка, вечно горящие румянцем, вспухшие этим румянцем щеки, спокойный, терпеливый характер.

Сосиски… (произносится, как сосисссььькиии).

Она так забавно обижалась, поджимала толстые губы, яростно блестела глазами и отворачивалась от всего света. На переднике у нее всегда с левой стороны был аккуратно пристегнутый значок с молоденьким, курчавым мальчиком, который потом стал дедушкой и Лениным. Он обижался вместе с Ирой. И это тоже было забавно. Смотреть, как этот Буратино отворачивается от «нормальных» пацанов.

Лимонад…

Она всегда носила в ранце бутерброды и термос с чем-то. Иногда это был компот, иногда чай с сахаром, иногда морс. Никогда не лимонад. А жалко. Лимонад – это хорошо. Не то, что компот.Но лимонада не было. Ничего, кроме дразнящего слова. Иногда она срывалась и начинала гоняться за нами. Это же счастье, когда ты можешь побегать от разъяренного, раздраконенного тобой существа, когда так сладко ноет внутри от «страха» и кровь кипит в жилах.

Борщ, соски, лимонад…

Однажды она не пришла в школу. И на следующий день не пришла. Девчонки пошушукались между собой и наябедничали нашей учительнице, Дине Сергеевне, что «они ее довели, вот. Она теперь в другую школу хочет уйти. Из-за этих. Вот».

Про нее ничего рассказывать не буду.  А то еще и расплачусь, как «рыдал» когда-то  этот «взрослый мужик» на ее похоронах, упираясь головой в глухой и высокий, дощатый забор. Наша «мама». Через много лет, в случайном разговоре я узнал, что не все ее любили. Были и те, кто не любил.  И такое бывает.

Дина Сергеевна разговаривала с нами спокойно, размеренно, усталым голосом. Рассказывала о том, что мы не знали об Ире Котельниковой. О ее сахарном диабете, о том, что эта болезнь тяжелая, что ей нужно соблюдать диету, что ей нельзя нервничать, что полнота ее это следствие болезни. И что это – очень стыдно. Стыдно обращаться так с человеком, с одноклассником, с девочкой. И больше ничего. Не стыдила, не говорила – как вы могли, не требовала от нас ничего. Просто рассказывала о девочке Ире, которая меняет уже четвертую школу.

Мы вышли, переговорили между собой и пошли к ней, домой. Нашли тех, кто знает, где она живет. Жила она далеко от школы, денег на дорогу у нас не было, но для «бешеной собаки» десять верст не крюк. Через карьеры, через болота. Этот поход к Ире домой для меня звучит, как «Федорино горе». А посуда вперед и вперед. И сказали утюги. И сказали блюдца. 

Перемазанные в жирной глине, желтой, красной и черной, с головы до пят, в мокрых насквозь ботинках и носках, поздно вечером, мы добрались до ее дома, нашли ее квартиру.

Нам открыла Иркина мама, женщина тоже полная, но худее дочери. И мы сразу, на разные голоса и интонации стали просить прощения и просить не уходить в другую школу, и обещать, что «кто Ирку тронет, того мы та-ак тронем, что мало не покажется».

А потом мы узнали, что Ира болеет, но гриппом, потому и в школу не ходит, что мама и понятия не имела, что ее так дразнят, что, Ирка всегда рассказывала, какие замечательные мальчики учатся в ее классе. И девочки. И, вообще…

А потом нас кормили. 

Подали борщ, пюре с сосисками и лимонад. 

А Ирка давилась гречкой и посматривала на нас влажными, коровьими глазами с едва скрываемой завистью. А мы ели борщ и запивали все это лимонадом.

Домой я приехал очень поздно. Мама была бледной и страшно сердитой. Молча, выслушала меня и, молча, погладила по голове. И сказала, что она «рада». А в чем ее радость так и не сказала.