Неубиваемый Петро Отрывок из 3 книги серии "муарыМе"

      Харьков – город не портовый, а сугубо сухопутный (мелкие речушки не в счет), но в нем был свой ДОК. Однако это было не инженерное сооружение для обслуживания судов, а, всего-навсего, деревообрабатывающий комбинат. Он находился на Диканевке, и специализировался на выпуске дверных и оконных блоков. Сейчас в окнах панельных домов советской постройки еще встречаются такие рамы – деревянные, две штуки в одном блоке, серые – как ни крась, и с большущими щелями – как ни конопать.

Собирали эти рамы «бригады – ух», которым платили не за качество, а за количество, поэтому никто из работяг никогда не пользовался отверткой, вбивая шурупы и саморезы молотком. Двадцать секунд – одна рама. А то, что она перекошена – ну, кого это … гм, волнует? Отсюда и щели.

Работать молотком целую смену, и ни разу не попасть себе по пальцам – так не бывает, и пальцы работяг были обмотаны изолентой, а желудки наполнены водкой. Ну, понятно: для общей анестезии. Молоток они называли «закручиватель», а, если в кои-то веки перед вколачиванием шурупа приходилось-таки делать несколько оборотов отверткой, тогда «дозакручиватель».

Свободные от выездов в подшефные колхозы, инженеры даже зимой не могли быть спокойными. Их все равно посылали – если не в колхоз, то на кагаты, если не на кагаты, то на какие-нибудь строительные работы. Или, скажем в ДОК. Вот так, в восемьдесят первом году, будучи конструктором третьей категории я, в компании двух других конструкторов – второй и первой категорий, попал на месяц в этот пресловутый ДОК.

Описание всего, происходящего там – материал для отдельного повествования. Я же сейчас попробую рассказать про дежурство в железнодорожном депо. У самого ДОКа, как я понимаю, депо не было, но оно было у соседней организации. Администрации обеих, находясь в хороших отношениях, традиционно оказывали одна другой взаимные услуги. Понадобился соседям бульдозер – ради Бога. Но вы взамен дайте нам человека для дежурства – просто переспать ночь, и все. И ДОК «дал» меня. И меня привели и сказали: «Вот здесь!». И я остался «здесь» на ночь. «Здесь» – это маленькая пристроечка  к, собственно, депо. В депо на полу были рельсы, на которых стояла одинокая дрезина, а под потолком висели контактные провода. В пристройке стояло несколько станков, верстаков и стеллажей. Один верстак был деревянный. Мне сказали: «Бери фуфайку, укрывайся и лежи, но не спи! Твоя задача – чтобы никто не вошел. Придет Петро, если будет приставать, пошли его …, или дай в морду. В принципе, он безобидный, но мало ли…». На мой вопрос, кто такой Петро, собеседник сделал непередаваемое выражение лица и удалился.

Я продежурил пять минут честно, а потом задремал. Но вскоре моя безмятежность была нарушена чьим-то кряхтением и пыхтением. Я открыл глаза. По полу, натыкаясь на предметы, медленно двигалось что-то большое и бесформенное. Оно подползло к моему верстаку, вцепилось в него и попыталось подняться. Я весь напрягся. Перед моими глазами возникло чье-то лицо, от которого страшно несло смрадным перегаром. Несколько секунд лицо тупо смотрело на меня, затем открыло рот (в этот момент я поперхнулся) и спросило: «Будешь?». Я, угадав в этом вопросе приглашение к совместному распитию спиртного, как можно вежливее отказался, и лицо медленно сползло обратно на пол. По пути оно сказало несколько слов, совершенно не связанных между собой синтаксически, не забывая, однако, вставлять перед каждым русский народный неопределенный артикль «бля». «Наверное, это и есть Петро», – подумал я.

Между тем, Петро явно искал себе место для ночлега, ибо пополз он туда, где стояли рядом железный верстак с таким же железным стеллажом. Они были, как браться – старший и младший, сваренные из одинаковых угол­ков, швеллеров и листов, с одинаковыми железными ящиками. Видать, изго­тавливали их одновременно. Только младший брат-верстак был высотой семьдесят сантиметров – ну, как обычный стол, а старший брат-стеллаж – не менее трех метров.

Это и сгубило Петра. Продолжая бубнить, он, как скалолаз, полез на стеллаж, и достаточно скоро оказался на его крыше. Затем он вздохнул, как «КАМАЗ» с песком, наверху поднялось облако пыли, и на пол свалилась ока­меневшая летучая мышь. Еще через тридцать секунд Петро захрапел, и звук его храпа не уступил по силе и насыщенности баритонному тепловозному гудку.

Когда холодно, высыпаешься быстро. Часов в пять утра меня разбудил стук собственных зубов. Я закурил и поискал глазами Петра. Похоже, весь его запас богатырских сил израсходовался на храп, и теперь он только тихо сопел и попукивал. Прошла вечность. Мне стало скучно, стало жестко лежать и захо­телось по нужде, но тут наверху раздались охи, вздохи и бормотания. Боясь пропустить интересное, я остался в прежней позе. Наверху, как вначале, опять поднялось облачко пыли, но мыши больше не падали, а появилась рука. Она совершила несколько дирижерских пассов и исчезла, но сразу же ее сменила нога. Описав в воздухе восьмерку, она тоже спряталась. Бормотания пере­росли в стенания, и моему взору явились и нога и рука одновременно. Рука начала ощупывать пространство за бортом, а нога решила, что ее хозяин едет на велосипеде, и принялась описывать круги. Затем она присоединилась к руке в ее поисках, и они начали свешиваться все ниже и ниже. Стенания стали громче, и я отметил про себя, что артикль «бля» никуда не исчез. А когда тя­желое тело, перевесившись через край, ухнуло вниз, он оказался единствен­ным словом, протяжно произнесенным в воздухе.

«Убился!», – промелькнуло у меня в голове, и я подбежал к стеллажу. У его основания стоял большой низкий ящик с картонными коробками, напол­ненными  гайками разных размеров – эдак, от М16 до М30. Петро лежал нич­ком на полу, лицом в этих самых гайках, и не шевелился. Я наклонился. От­куда-то из кучи гаек донеслось его приглушенное «бля», но теперь в интонациях был слышен оттенок искреннего недоумения. Он медленно поднял голову, и я увидел усеянное багровыми шестигранниками лицо. Выплюнув пару гаек, он задал самый уместный в этот момент вопрос: «Будешь?». И я опять вежливо отказался.