ПИСАТЕЛЬ ДНЯ. Михаил Михайлович Пришвин (4 февраля 1873 — 16 января 1954)

Писатель и публицист. Певец природы и художник света.

ЦИТАТЫ

Писатель тот, кто умеет следить за собственной личной своей жизнью — это первое, этого довольно, чтобы сделаться писателем; но, чтобы сделаться писателем-художником, нужно ещё это своё увидеть отражённым в мире природы и человечества.

Розанов — послесловие русской литературы, я — бесплатное приложение. И всё…

Почему я всё пишу о животных, о цветах, о лесах, о природе? Многие говорят, что я ограничиваю свой талант, выключая своё внимание к самому человеку.
А пишу я о природе потому, что хочу о хорошем писать, о душах живых, а не мёртвых. Но, видимо, талант мой невелик, потому что если о живых людях напишу хорошо, то говорят: «Неправдоподобно!» Не верят, что есть такое добро среди людей.

В искусстве слова все являются учениками друг друга, но каждый идёт своим собственным путём.

Всякое творчество есть замаскированная встреча одного человека с другим.

Писательство — это концентрация силы всей личности в слове.

Трудовой процесс, если он свободен, кончается творчеством.

Русские цари были заняты завоеваниями, расширением границ русской земли. Им некогда было думать о самом человеке. Русская литература взяла на себя это дело: напоминать о человеке. И через это стала великой литературой.

Крупные русские писатели не пером пишут, а плугом пашут по бумаге, пробивая её, вывёртывая на белое чёрную землю. Вот почему лёгкое писание, беллетристика русскому кажется пошлостью, и русский писатель кончает свой путь непременно той или другой формой учительства и объявляет дело всей своей прошлой жизни «художественной болтовнёй».

Когда-то я принадлежал к той интеллигенции, которая летает под звёздами с завязанными глазами, и я летал вместе со всеми, пользуясь чужими теориями, как крыльями. Однажды повязка спала с моих глаз (не скажу, почему), и я очутился на земле. Увидав цветы вокруг себя, пахучую землю, людей здравого смысла и, наконец, и самые недоступные мне звёзды, я очень обрадовался. Мне стало ясно, что интеллигенция ничего не видит, оттого, что много думает чужими мыслями, она, как вековуха, засмыслилась и не может решиться выйти замуж. Объявив войну чужой мысли в себе, я попробовал писать повести, но они мне не дались всё по той же причине: мешали рассуждения. Тогда я попробовал умалить себя до писания детских рассказов, после многих опытов один мне удался, но случайно, неудачи были всё по тем же причинам: я вкладывал в рассказ много «смысла». Пропутешествовать куда-нибудь и просто описать виденное — вот как я решил эту задачу — отделаться от «мысли». Поездка (всего на 1 месяц!) в Олонецкую губернию блестящим образом разрешила мою задачу: я написал просто виденное, и вышла книга «В краю непуганых птиц», за которую меня настоящие учёные произвели в этнографы, не представляя даже себе всю глубину моего невежества в этой науке. Только один этнограф Олонецкого края Воронов, когда я читал свою книгу в Географическом обществе, сказал мне: «Я вам завидую, я всю жизнь изучал родной мне Олонецкий край и не мог этого написать и не могу». — «Почему?» — спросил я. Он сказал: «Вы сердцем постигаете и пишете, а я не могу».

Как ни вертись, а искусство, должно быть, всегда паразитирует на развалинах личной жизни. Но в этом и есть особенность подвига художника, что он побеждает личное несчастье. Весь «мираж» искусства, может быть, и состоит именно в этой славе победителя личного горя.

Человек, который замечает свои поступки и про себя их обсуждает, – это не всякий человек. А человек, который живёт и всё за собой записывает, — это редкость, это писатель. Так жить, чтобы оставаться нормальным и быть с виду как все и в то же время всё за собой замечать и записывать, — до крайности трудно, гораздо труднее, чем высоко над землей ходить по канату.
Вот почему труд настоящего писателя рано или поздно, иногда и после смерти, находит высокое признание.

Фотография Михаила Пришвина. Молевой сплав на Пинеге. 1935

Понимающих литературу так же мало, как понимающих музыку, но предметом литературы часто бывает жизнь, которой все интересуются, и потому читают и судят жизнь, воображая, что они судят литературу.

Мало кто понимает это состояние души писателя, когда у него отнят читатель. Обыкновенно говорят: «Пиши для будущего, кончится война, всё напечатают». Это всё равно, как актёру в пустом театре говорить: «А ты представляй!» Не понимают, что писатель, когда пишет, то чувствует себя тоже, как и актёр, в обществе, что творчество происходит непременно в атмосфере незримого присутствия и неслышимого созвучия.

...в литературе пишешь для себя, живёшь полнотою минут вдохновения, а потом начинается использование этой минуты, превращение в книгу, в деньги, в славу — что-то совершенно другое и между тем необходимое условие для вдохновения. Если бы теперь я стал писать и предлагать обществу свои рассказы, то это было бы всё равно, как артистически стрелять ворон и носить их домой.

Фотография Михаила Пришвина

Поэзия — это чем люди живут и чего они хотят, но не знают, не ведают, и что надо им показать, как слепым.

Поэзия, как и любовь — это явления таланта, а талант от бога. Вот почему ни поэзию, ни любовь нельзя делать собственностью. Непременно у человека, создавшего себе в поэзии или в любви фетиш, является драма, которая была в любви у Хозе (Кармен), в поэзии Блока. Словом, талант — это путь, но не сущность. И если сущность есть бог, то подмена её фетишем порождает собственность, а собственность всегда разрешается драмой.

Что такое романтик? Это поэт, принимающий поэтическое слово как дело, как жизнь. Поэтому романтик всегда стоит у порога трагедии. Это детство, продлённое в юность, и юность, сохранённая в мужестве. Это вера в достижение невозможного. Множество людей, коснувшись этой стихии, потом вздыхают всю жизнь, другие злобятся на обман — скептики, сатирики, третьи (обезьяны) иной породы и, не зная никогда этого чувства, делают своё дело.
В богатырях земли бессознательно живёт это чувство, как невскрытый подземный пласт плодородия лежит под цветами луга...

Классики тем и отличаются от романтиков, что больше мерят, занимаются формой. А романтики зажигают огни.

Надо писать, когда кажущаяся трудность писания исчезнет и всё, что надо написать, представится до крайности просто. Сознательный путь к этому желанному спокойствию — простота искания, опыты, постоянный труд и, может быть, ещё непроизвольные колебания надежды и отчаяния в том, что из всех этих забот что-нибудь выйдет.

Метод писания, выработанный мною, можно выразить так: я ищу в жизни видимой отражения или соответствия непонятной и невидимой жизни моей собственной души. Встречаясь с достойным писания сюжетом, вдруг получаешь как бы веру, а не находя, страдаешь неверием. Искусство и есть способность изображать предмет своей веры и любви.

Из темы выходит План, и в процессе делания является Красота, после чего исчезает и тема, и план. Тогда, если действительно вышло красиво, никто не упрекает художника в том, что вещь его вышла из плана и говорит совсем о другом, чем задано в теме, потому что красота выше всего, и наши нравственные усилия, наши темы и планы становятся мусором.
Но мы не имеем прямого доступа к красоте и должны непременно мучиться в поте лица для добывания темы, для постройки и осуществления плана; мы должны непременно мучиться, трудиться, в то же самое время убеждённые в том, что дух веет, где хочет, что красота приходит сама.
Красота есть победное окончание борьбы — победа!

Истинного реалиста можно так узнать, перечитывая его какую-нибудь вещь: если он не реалист, а придумщик, то непременно откроется читателю сюжетная канва, по которой он расписывал. Если же он действительно реалист, то, сколько ни читай, никогда не найдёшь канвы: или искусно вывернута, или художник сам поверил в правду своего изображения, забылся от себя совершенно.

Когда после долгого опыта жизни поймёшь наконец, сколько труда ложится на всякое настоящее художественное произведение, сколько труда, сколько жизни людей расстроено, то начинаешь понимать, почему так мало настоящих хороших художников.

Слова мудрые часто называют простыми, потому что такие у многих простых людей возбуждают собственную мысль. Услышав эти слова, говорит простец: «Вот и я тоже так думал всегда».

Думать надо обо всем, а писать хорошо можно только о самом простом, чем вся жизнь наполнена, этого простого надо искать и на это простое все думы променять. Жалеть нечего мысли, они сами собой потом скажутся и запрячутся в образы так, что не всякий до них доберётся. Кажется, эти образы складываются, уважая и призывая каждый человеческий ум, как большой, так и маленький: большому — так, маленькому — иначе. Если образ правдив, он всем понятен, и тем он и правдив, что для всех.

Фотография Михаила Пришвина

Моё настоящее искусство — живопись, но я не могу рисовать, и то, что должно бы быть изображено линиями и красками, я стараюсь делать словами, подбирая из слов цветистые, из фраз то прямые, как стены ранних христианских храмов, то гибкие, как завитки рококо.

Светопись, или как принято называть, фотография, тем отличается от больших искусств, что постоянно обрывает желанное, как невозможное, и оставляет скромный намёк на сложный, оставшийся в душе художника план, и ещё, самое главное, некоторую надежду на то, что когда-нибудь сама жизнь в своих изначальных истоках прекрасного будет «сфотографирована» и достанется всем — «мои видения реального мира».

Фотография Михаила Пришвина

Природа поступает со своими черновиками разумней, чем мы, писатели: мы их рвём и показываем личико. Природа все свои черновики хранит в живом виде, и благодаря этому я могу, занимаясь с усердием, рассмотреть, как соединилось лицо человека и все детали лица…

По моему, гений человека не огонь похитил с неба, а музыку и направил её вначале к облегчению труда, а потом и самый труд, на который распространяется музыкальный ритм, сделал через это наслаждением.

Начинаю чаще и чаще уходить в музыку: вот область, куда можно уходить, уезжать, путешествовать там без ограничений от грубого вмешательства нового в старое.

Мало того, чтобы твоя поэзия привлекала к тебе сочувствие и нашла тебе друзей. Нужно самую поэзию освободить от службы тебе и создать вещь независимую, чтобы всё вышло, как воздушный шар: ты его наполнил, и он от тебя улетел.

Всякое великое произведение искусства содержит, кроме всего, исповедь художника в том, как он, достигая правды своей картины, преодолел в себе давление жизненной лжи.

О ЖИЗНИ И ЛЮБВИ

Человек живёт и рождает новое, и от него остаётся навсегда то небывалое, что он рождает своим словом, делом, помышлением, поклоном или пожатием руки, или только улыбкой посылаемой.

Приспособляясь, люди хотят сохранить себя и в то же время теряют себя.

Мир всегда одинаков и стоит, отвернувшись от нас. Наше счастье — заглянуть миру в лицо. <…>
Когда мне становится худо и на глаза попадается всё некрасивое и недоброе, то виновником этого состояния я считаю себя: это я такой и этими глазами смотрю на мир.

Смерти, конечно, всё живое боится и бежит от неё. Но когда надо постоять за такое, что больше себя (есть это!) — человек, схваченный смертью, говорит: помирать собирайся – рожь сей! И сеет её для тех, кто будет после него, и так подаёт руку другим, и по мостику своего жизнетворчества, как по кладам над смертью, потом перейдёт в жизнь будущего.

Каждую весну и каждую осень человек поэтически переживает и своё собственное рождение и умирание.

В природе русской мне больше всего дороги разливы рек — в народе русском его подъёмы к общему делу.

Красит человека только любовь, начиная от первой любви к женщине, кончая любовью к миру и человеку, — всё остальное уродует человека, приводит его к гибели, то есть к власти над другим человеком.

Любовь похожа на море, сверкающее цветами небесными. Счастлив, кто приходит на берег и, очарованный, согласует душу свою с величием всего мира. Тогда границы души бедного человека расширяются до бесконечности, и бедный человек понимает тогда, что и смерти нет и нет того, что называется у бедных людей «сегодня» и «завтра». Исчезает тогда эта черта, разделяющая всю жизнь на «тут» и «там». Не видно «того» берега в море, и вовсе нет берегов у любви. Но другой приходит к морю не с душой, а с кувшином и, зачерпнув, приносит из всего моря только кувшин, и вода в кувшине бывает солёная и негодная. «Любовь — это обман юности», — говорит такой человек и больше не возвращается к морю.

Тот человек, кого ты любишь во мне, конечно, лучше меня — я не такой. Но ты люби, и я постараюсь быть лучше себя.

Бывает любовь от щедрости, много дано и через край переливается. А то любовь бывает и от скупости: живёт человек очень скупо, будто сундук у него есть особый, и он туда всё складывает, а сам не ест. Но приходит час, и сундук открывается: душа, ешь, пей и веселись! — и это тоже любовь. А то бывает, для себя от жизни остаётся только боль, и эта боль собирается, собирается и вдруг сразу вся переходит в страх за жизнь другого, а себе стало хорошо, и вот это хорошее есть тоже любовь.

Когда люди живут в любви, то не замечают наступления старости, и если даже заметят морщину, то не придают ей значения: не в этом дело. Итак, если бы все люди любили друг друга, то вовсе бы и не занимались косметикой.

Из раненой души вытекает любовь. Любовь — это кровь души.

Свобода — это путь любви или: свобода — это свет любви на кремнистом пути жизни.

Когда человек любит, он проникает в суть мира. 

***

Слово Мастеру. Писатели о писательстве — список статей

***