Кто там шагает правой?

Революционная борьба для определённой части граждан становится смыслом жизни. Те, кто похитрей и оборотистей, предпочитают возглавить то или иное движение вечно недовольных чем-нибудь людей. А недовольные всегда были, есть и будут. В больших городах их больше, а в маленьких, соответственно, — меньше. Но, как те, так и другие, они нуждаются в глашатае, в кормчем, который поведёт их по пути к справедливости. Рано или поздно, такой находится...

         Вопрос «О самопожертвовании» никогда не стоял в повестке дня рабочих заседаний реверсивной партии. Жизнь сама в полный рост поставила его перед Уссацким и теми, кто хмурым днём пришёл на городскую площадь. 

       Бессменному лидеру реверсистов страстно, до ломоты в костях хотелось услышать громогласное «Да!» на брошенный в многотысячную толпу клич. Он с восторгом, с дрожью в теле предвосхищал момент, когда оставшийся на площади народ в ревущем экстазе откликнется на его призыв, принесёт ему одному самую страшную клятву — идти за ним до конца. И партайгеноссе, разрывая голосовые связки, прокричал:  

          — Мы умрём за наши идеалы?! Не слышу! Мы умрём?!

       Таким неистовым, горячим сподвижники ещё не видели Уссацкого. Он был прекрасен. Единственное, что могло бы в тот момент испортить картину происходящего, поколебать боевитость лидера, так это, наверное, сообщение, что Иосиф Маркин — жив. В сложившихся условиях подобную новость Гарик Леонтьевич воспринял бы как святотатство. На сцене он уже пообещал себе, что в ближайшей статье предельно точно сформулирует цели, за которые реверсисты идут на смерть. Стоя перед микрофоном, политик всем сердцем желал, чтобы в случае с любимым им артистом медицина оказалась бессильной. 

       Когда почти опустошенный лидер сошёл с подиума, первой к нему подбежала и бросилась на шею секретарша Оксана.

         — Как же так, Гарик Леонтьевич?

         — Вот так. 

Голос Уссацкого, совсем недавно звучавший мощно, сделался тихим и слабым, как у испуганного ребёнка. Эту резкую перемену девушка почувствовала моментально и зарыдала ещё безутешней.

      — Га-а-рик Лео-о-нтич, ро-одненький, — всхлипывала она, — кто ж нам теперь «Бо-олт» покажет и «Пи-исающего ма-альчика»? 

      — Ничего, дружок, ничего. Воспитаем в своих рядах новые таланты, — заверил Уссацкий. Он потихоньку начинал приходить в себя.  

Одной рукой трибун приглаживал любимице партии её растрёпанные на ветру волосы, а другой — жестами просил хоть кого-нибудь запечатлеть этот одновременно трогательный и драматичный эпизод. Однако никого подходящего рядом не нашлось. Корреспонденты с фотоаппаратами и видеокамерами, окружавшие главного оппозиционера с самого утра, ловившие каждый его взгляд, каждое слово, побежали снимать сюжеты, где полиция уже грузила самых буйных митингующих в автозаки. Гарик Леонтьевич беспомощно озирался и всё никак не мог поверить, что предан свободной прессой, что простой человеческий порыв в переломный момент истории останется незамеченным. В отчаянье партайгеноссе вознёс взор к небу и увидел высоко над головой юркий, небольшой, похожий на детскую игрушку аппарат. Механическая штуковина стрекотала лопастями, кружилась волчком, а иногда, на какую-то долю мгновения, зависала в воздухе.  

«Квадрокоптер. Шпионят, сволочи. Фиксируют», — догадался Уссацкий. Это был шанс!  Мысль вождя вновь переключилась на позитив: «Хороший ракурс, черт возьми. Оригинальный снимок может получиться. Жаль, далековато он, гад».

На всякий случай, политик крепче обнял Оксану и решительно вскинул к небу подбородок. В полиции у Гарика Леонтьевича имелись люди, которые могли помочь организовать распечатку с камер наблюдения.