Сивилла баб’Маня

Сивилла баб’Маня, кустистой взмахнув метлой,

как всякое утро последние лет полста,

прочертит дорогу — иди, мол, себе, не стой,

бескрылая птаха, небесная сирота.

Сивилла баб’Маня, к прозреньям давно остыв,

пьёт вечером водку, а утром — брусничный чай,

и заступом после отчаянно колет льды,

и сыплет песок, и беззвучна её печаль

по тем временам, где великий жестокий бог

входил в её грудь, занимая собой объём

потребного воздуха, — и обрывался слог

размеренной речи воплем...

Инвентарём

заведует тихий пьяница, старый Пан,

и топает баба Маня просить скребок.

Пан мутен и скорбен, как грязный его стакан,

два дня принимающий только лишь кипяток.

Усталая гарпия кильку подаст к столу,

сивилла баб’Маня поставит в ответ бутыль...

Я так их люблю, что они всё ещё живут,

от белых печатей не превращаясь в пыль.

И если когда-нибудь, дверь оттолкнув, войду

и к скудному ужину зрелый добавлю плод —

пусть будет он просто яблоком...

Только тут

меня-то никто не помнит — сиречь, не ждёт.