Ю`р ин зе арми нау...

  В армии, где я служил два года лейтенантом-двухгодичником, у меня был батяня-комбат по фамилии капитан Галимов. Его похождениям посвящена какая-то часть "Точки невозврата", а сейчас я хочу представить… ну, даже не рассказ (я в крутой завязке), а что-то типа объекта класса "Былое и думы".   

            Сначала отношения бывалого капитана и вчерашнего студента были вполне органичными —он отдавал мне приказы, приказания и распоряжения, а я трепетал и всё такое. Но где-то через месяц эти отношения претерпели коренное изменение. 

            Началось всё с того, что как-то вечером я сидел в полутёмном солдатском клубе и играл на пианино. Что-то медленное и устало-джазовое. В это время мой ангел-хранитель привёл в клуб командира бригады полковника Сивашова. Он некоторое время стоял в дверях и слушал, потом, как обычно, пробормотал под нос что-то невразумительное и ушёл. Но на следующее утро я проснулся дирижёром внештатного бригадного духового оркестра. 

            Поскольку де-юре я оставался подчинённым капитана Галимова, тот по инерции пытался отдавать мне разнообразные приказы. Недолго думая, я пожаловался начальнику штаба, мол, капитан Галимов не даёт мне заниматься оркестром. И вот тогда случился первый поворотный пункт в моих отношениях с батяней-комбатом. Начштаба вызвал Галимова и пригрозил ему гауптвахтой. Тот щёлкал сапогами и обещал исправиться. Но, самое главное —  это всё происходило при мне. Начштаба не удосужился удалить какого-то двухгодичника из кабинета на время экзекуции.   

            Вот тогда Галимова переклинило первый раз. Проявилось это в том, что при встречах он стал говорить мне одну и ту же фразу:

            — Банцер, ну, признайся —  кто ты по национальности? 

           Мои ответы, что я, мол, русский, его категорически не устраивали, и он продолжал приставать ко мне с упорством влюблённого гомосексуалиста. Вскоре мне это надоело, и я сказал:

            — Я еврей. 

          — Вот видишь! — обрадовался Галимов, — Как я тебя раскусил! Подожди, я всю твою поднаготную вытащу! 

            Всё бы ничего, но вскоре последовал новый инцидент, который вновь разбалансировал внутренний мир моего комбата. Как-то в компании офицеров нашего дивизиона Галимов начал свои приставания ко мне, на что комбат первой батареи, тоже капитан, сказал:

            — Галимов, что ты пристал к парню со своими крестьянскими мозгами? 

            После этого мозги моего комбата переклинило уже основательно. Поскольку вопрос о моей национальности был уже положительно решён, Галимов стал преследовать меня другим вопросом. 

            — Ну, вот, скажи, Банцер, ты же сам видишь, что ты задержался в умственном развитии. Правда, же?  

            На этот раз я довольно быстро согласился, что, да, мол —  задержался. Сам это вижу, но что тут поделаешь, я к вам в армию не набивался… 

            Однако такая быстрая победа не устроила комбата. Поэтому от констатации факта задержки моего умственного развития, он перешёл к прогнозам моей дальнейшей жизни. 

            — Ты хуже самого распоследнего солдата, — морщась, говорил мне Галимов. — По сути дела —  ты обыкновенный подлец! 

            А дальше следовала какая-то сложная цепочка, в начале которой стоял суд офицерской чести, а в конце мой арест.       

            Впрочем, подлецом я был не только по мнению Галимова, а и практически всех остальных офицеров, причиной чего было моё поведение, порочащее офицерскую честь. Дело в том, что на каждую репетицию я покупал в солдатской лавке три кило пряников и несколько бутылок лимонада. Благо зарплата с забайкальскими надбавками это позволяла. Солдаты, впрочем, тоже относились ко мне не так, как к другим офицерам. 

            Нужно сказать, что в армию меня забрали в состоянии нешуточной влюблённости в одну барышню. Увидев её фотографию, мои оркестранты заставили одного одарённого духа-новобранца вырезать резцами на деревянной доске декоративное панно, на котором была изображена эта барышня. Лицо её дух-резчик очень похоже воспроизвёл по фотографии, которую я по этому случаю снял со стены над своей кроватью. А, вот, остальное содержание панно являлось фантазией резчика. Барышня была изображена в набедренной повязке и с оголённым бюстом. Рядом с ней сидела пантера, которую барышня гладила по голове. Это панно мои музыканты торжественно вручили мне. Если кого-то интересует дальнейшая судьба этого панно, то по моему дембелю та барышня забрала его у меня и повесила у себя дома.

            Но вскоре мои отношения с комбатом Галимовым неожиданно  получили новый импульс. Дело в том, что кроме руководства оркестром, я ещё был старшим продуктовой машины. В мои обязанности входило забирать партию хлеба в ночную смену на борзинском хлебокомбинате, а иногда вместе с водителем выполнять иные поездки, связанные с продуктовыми вопросами. Однажды я привёз с птицефабрики партию яичек, что-то около тысячи штук. При контрольном пересчёте в части обнаружилась недостача —  сто двадцать пять яичек. Я так думаю, что они ушли по команде — от прапорщика завскладом к начпроду и зампотылу. Но обвинили меня. Что, мол, по дороге от птицефабрики я выпил сто двадцать пять яиц. 

            Я особо не возражал —  ну, выпил, ну, сто двадцать пять. Бывает… Яйца списали по акту, и не такое списывали, но история обрела широкое хождение по части. Учитывая моё далеко не богатырское сложение, военных можно было понять. "Вон идёт дирижёр-двухгодичник, который выпил сто двадцать пять яиц".     

            — Ну, вот, Банцер, —  умиротворённо говорил мне теперь при встречах Галимов, —  я ж тебе говорил, что ты подлец? А ты не верил! Сейчас ты сам видишь всю свою поднаготную. 

            Поскольку к этому моменту уже выяснилось, что я еврей, что я отстал в умственном развитии, то эта история с яйцами стала тем недостающим фрагментом пазла, которого так не хватало Галимову.

           Получив все необходимые доказательства, Галимов перестал приставать ко мне, недоуменно интересовался —  а чего это солдаты оркестра меня так слушаются и даже иногда просил закурить. 

         И так продолжалось до моего дембеля, когда Галимов так неожиданно получил подарок судьбы. 

            В моей пусковой установке, начальником расчёта которой я числился де юре, при передаче обнаружилась недостача ЗИПа —  запасного имущества и принадлежностей. Эту недостачу я должен был возместить из своей зарплаты. И это была кругленькая сумма. 

            — Ну, что, Банцер, —  участливо говорил Галимов, светясь каким-то добрым внутренним светом, — я же тебе говорил? А ты не верил! Теперь ты видишь, что правда всегда побеждает. Теперь ты выложишь три своих месячных оклада! Это тебе не в дудку дудеть! Это, милый мой —  армия! Она - наша мать! А тебе будет мачехой! 

            Однако, козырный туз, который Галимов уже имел на руках, неожиданно оказался битым. Настоящий козырный туз оказался в руках моих оркестрантов. Два дембеля — первая труба и барабанщик, подошли ко мне и попросили дать им ключ от моей пусковой. 

            — Мы сегодня заступаем в караул по техтерритории, —  сказали они, —  и переложим недостающий ЗИП с других пусковых. 

            В общем… Утром в батарее капитана Галимова имело место ЧП. В мою пусковую в спешке и в темноте мои дембеля натаскали столько ЗИПа, что он занял всё рабочее пространство установки. 

            В то утро я впервые за два года видел Галимова растерянным. Это был человек, потерявший ориентиры. Он тупо смотрел на забитый ЗИПами отсек пусковой и не мог дать этому факту оценки. Так и не приняв никакого решения, Галимов доложил о происшествии командиру дивизиона майору Кузнецову по прозвищу Кузя. Тот среагировал на удивление быстро:

            — Эти ЗИПы взяты из пусковых нашего дивизиона? — спросил он. 

            — Нет, —  заверил его я. —  Из соседних.         

            — Хорошо, —  сказал Кузя. —  Только держи рот на замке, пока ты не уедешь.  

            На следующий день Галимов подошёл ко мне. В таком задумчивом состоянии я его видел впервые за два года моего знакомства с ним. 

            — Скажи, Банцер… —  неуверенно начал он. —  А почему они натаскали тебе ЗИПы? Ну, почему… они так поступили? Что ты им пообещал? 

            —  Какие ЗИПы, товарищ капитан? —  удивился я. —  Меня уже вообще вычеркнули из списков части. Окончательный расчёт я тоже получил. О чём вы? 

            Через несколько дней АН-24, разбежавшись по грунтовой полосе аэропорта Борзя, взмыл в голубое забайкальское небо и взял курс на Читу. Я смотрел из иллюминатора на остающиеся внизу строения нашей части, на этот странный городок под названием Борзя и мне почему-то было немного грустно. В три часа дня я пересел в Чите на ТУ-154 и ещё через шесть часов вышел в аэропорту Домодедово. Часы в зале ожидания показывали те же три часа дня. Как будто я и не был нигде, и всё это мне приснилось...