Сироты небесные

Были боги злы — были боги в силе.

А потом, любовью расщеплены,

наклубили тьмы, нагоняли пыли —

и зачали мир на костях войны.

Он родился в срок, но не рос, болезный.

Ожидал чего — или что-то знал?

Бог-отец устал, громыхнул железом

и ушел в рассвет с семенами трав,

временами года, снегами, снами,

именами жизни на языке.

Мать-богиня сына — тяжёлый камень

каждый день носила к Кольцу-реке,

что текла по кругу и в малой капле

содержала образ самой себя.

Но не рос ребёнок. Мужик бы — запил.

А она, в безвремении терпя,

из созвездий стылых низала бусы,

забавляя сына, включала Свет.

Но болел ребёнок. Горел искусом

в безнадёжно сером массиве лет

тот огонь далёкий, почти забытый,

где давно когда-то росла, жила.

...А теперь — ползти по чужой орбите

в полутёмной пропасти рукава...

Отложила камень. Закрыла сердце.

Отворила двери. Шагнула в ночь.

И проснулось Слово в слепом младенце.

И позвал он: «Мамочка! Мама!», но

не вернётся тот, кто уже потерян,

не найдётся тот, кто в себя ушёл.

Мальчик-бог играл. Приходили звери.

И ласкалась пума, и пел щегол.

А потом из красной и жирной глины

он слепил двух куколок — не детей.

Но молчала «мама». На «папе» иней

оседал. Стелилась густая тень

за спиной мужчины, в своём сиротстве

за пределы вышедшего. Извне

закипала вечность, в густом сиропе

набухали ягоды звёзд.

...Войне, как обычно, края ещё не видно,

до конца не каждый и доживёт.

Он ушёл, конечно, — хранить обиду,

хоронить потери, пить тризный мёд.

Обрели сиротство тростник и вайя,

заревели звери, тесня тела.

Глина долго думала, оживая.

Но потом рискнула — и ожила.