День моей любви

– Эр! Эри! – пытаюсь докричаться до брата.

Он балансирует на кромке карниза, но никто не видит. Точнее, видят, но не замечают. Кто догадается, что одна из фигур тимпана – вовсе и не статуя? Зато от меня шарахаются. Торговец сыром обносит брюхо подальше и напоследок кидает знаком против нечисти.

– Ах, ты!..

Злость окутывает волной. Чуть не отправляю темпу обратно, в рыхлый колышущийся ленивым прибоем зад, но успеваю одуматься. В руках трепыхается перечёркнутый зигзаг, разбрызгивая волны зеленушной пыли. Немедленно начинает чесаться нос, слезиться глаза и зудеть ладони.

Братец хохочет, аж закатывается.

Что поделать, ему нравится, когда мне плохо. Зато про стрелы забыл. Это хорошо – либидусы и так скачут повсюду.

– А Витрус-то не так прост, как кажется! – Эри бабочкой приземляется на мрамор пронауса.

– А то я не догадалась!

– Где тебе! Ты ж тупая! – фыркает братец. – Была бы умная, не стала бы темпу ловить, пусть бы другому прилетела.

Братец плюёт мне под ноги, но даже это получается изящно. Всегда у него так – любую пакость вытворит, а со стороны посмотришь – красиво.

– Что они в тебе нашли? – рассуждает он, прогуливаясь среди замершей толпы. Снова играется со временем. – Ты бестолковая, неуклюжая, неумная! А эти тупицы строят тебе храмы. И статуи сооружают одна другой прекраснее… Видели бы они тебя – настоящую.

Я не обижаюсь. Что на статуи в храмах не похожа, знаю. Людям надо многому научиться, чтобы дела со словами не расходились. Но я стану прекрасной – это Прометей предсказал. Он никогда не ошибается.

Пока брат разглагольствует, выбираю самого большого либидуса – несколько лет он смущает жену димархуса, понуждая искать ласки за пределами его постели – и отправляю темпу ему.

Лохматая тварюшка пронзительно верещит, пытаясь отбиться всеми своими щупальцами. Но Витрус и правда не прост. Темпа намертво прилипает к либидусу, раздувается так, что тварь оказывается внутри, и лопается. От уродца остаются зеленоватые искры, которые быстро гаснут.

Смотрю на Аглаию. Вон она стоит рядом со старостой, кожевником и кузнецом. Что-то говорила, когда братец остановил время. Умная женщина! Муж к ней прислушивается, да и не только муж. И красивая, несмотря на подросших сыновей и дочь-невесту.

От димархуса либидус пищи не получал. Что старосте Эрос и его посланники, от плотского желания растущие? Ему дамбу строить, за межами бдить, дорогу к селению подновлять, следить, чтобы ойкосы содержались в порядке. А вот жена его… Кто бы мог подумать, что у такой умной и уравновешенной женщины либидус вырастет с годовалого барашка.

Всё красота её. И доверие мужа. Всех торговцев, получив с них литургию, он к жене направлял, чтобы помогла расположиться. Та и помогала. 

Братец радовался. Хвастался, что стрелы его обязательно цель найдут. Судя по тому, что половина либидусов в деревне раскормлены до непотребства, это правда. А что из-за жены димархуса беда могла на всех свалиться, его не волновало. 

От слов Прометея, что все мы погибнем, если не станет людей, он отмахивается. Слишком гордый, красивый и наивный, чтобы верить, что бог может зависеть от тех, чья жизнь – жизнь росы на ярком солнце.

– Ах ты, мразь!

Брат заметил, что его любимчику конец. Расстроился, а огорчения он умеет только одним образом срывать. Побоями. Вернуть либидуса, если получится, то очень нескоро. Может быть и никогда. Очнувшись от любовной лихорадки, люди редко соглашаются на её возращение.

Народ спешно расходится с площади. Взбеленившись, братец потерял контроль над временем. Его-то люди не видят. Он бог древний, а у меня нет дара невидимости. Правда, никто в бесноватой девчонке, обретающейся возле храма, богиню не видит, а припадков побаиваются. Считают – меня грайи мучают.

Брат посылает им вслед неприличные жесты и парочку раскалённых от злости стрел. Попадёт в кого, до добра такая страсть не доведёт. Но братец меткостью не отличается, а в гневе тем более.

Стрелы врезаются в землю, оставляют выжженые прогалины. Одна самая удачная вонзается в одного из либидусов.

Тварь со стрелой в боку носится будто кипятком облитая, хватает собратьев и душит в объятиях. До тех пор душит – пока не лопнут. Хватает её ненадолго, с лёгким хлопком исчезает вместе с очередной жертвой, но урон поистине разрушителен. Около дюжины самых крупных братних любимцев исчезает.

Некоторое время мы оба, разинув рот, смотрим на последствия. 

Лицо брата делается белым, а белки глаз красными. Понимая, что это значит, бегу внутрь храма – укрыться в наосе, но не успеваю.

Чтобы отомстить, братец не жалеет стрелу. Хотя знает – оружие заберёт силы, а отдачи он не получит. Братнина посланница прошивает колено, и я валюсь на пол. Меня охватывает огонь.

Несколько минут ощущаю себя львицей во время течки. Корчусь, жмусь, хватаюсь за руки, которые не скупятся на удары. Мир пульсирует пламенем. Любое прикосновение пробивает молнией от макушки до пят. Это так приятно, что хочется одного – чтобы не прекращалось.

Поняв, что происходит, брат немедленно прекращает колотить и отодвигается. Наваждение сразу же исчезает. Садится рядом и смотрит, как на самую отвратительную гадину, какую только можно представить.

– Ну и мерзкая же ты тварь! – сплёвывает на пол. – А ещё богиня любви называешься.

Каждый вздох отдаёт болью в боку, но я поднимаюсь, поправляю порванный хитон, пожимаю плечами.

– Сам виноват. Мог бы думать прежде, чем стрелами швыряться.

Сейчас могу позволить себе правду. По брату видно, как он измотан. Мы с ним дети одного корня, швырни камень в одного – плохо будет обоим.

Главное – гнев ушёл. Я знаю, как ему обидно, что мне посвящают праздники, хоть я и младше, а ему нет. Вакханалии не в счёт. Безумие – подарочек Дионису.

Брат падает на мрамор и плачет. Так часто бывает, когда силы покидают его. Но таким я его и люблю. Когда перегорают страсти, Эри становится тихим, спокойным, меланхоличным. Не похожим на грозное божество, способное лишать разума. Брат не виноват, что родился из хаоса, когда матушка Гея корчилась, рождая новый мир.

Вот и сейчас, успокоившись, приносит с алтаря вино и фрукты, помогает смазать раны и перетянуть повязкой сломанные рёбра. Молча едим, за стенами храма шуршит дождь. 

С дождём и ветром приходит ночь. С ней старик-ирей.

– Дита! – окликает пару раз, побродив по храму. Но когда ярость и сила брата перегорает, он не хочет меня отпускать. Он делится невидимостью, и мой кидамонас меня не замечает, хотя сидим мы перед алтарём.

Поэтому он зажигает огни в жертвенной чаще и прихрамывая уходит. Знаю, в такую погоду у него ноет колено, очень хочется помочь ему. Я могу исцелить его от боли, но увы, ненадолго – боль вернётся. Сердце человеческое, увы, надолго не удерживает любовь. Стоит ей исчезнуть, и вместе с ней уходят и мои дары. Но оставить брата не могу.

Мой старый друг уходит, а мы забираемся в жертвенный огонь погреться.

– Почему они поклоняются тебе? – спрашивает Эри.

Пожимаю плечами.

– Может быть, я лучшее, что есть в них?

– А как же я? – капризно спрашивает он.

– Ты прекрасен! – с жаром восклицаю я. – Просто они хотят большего. Хотят быть лучше. Ищут, что сделает их равными богам. Ты – влечение, волнение, радость. Но они растут и хотят познать разной любви – материнской, любви сына к отцу, брата к брату, учителя к ученику.  Поэтому им нужна я. Но посмотри на меня. Что у них выходит?

– Прометей говорит – победа будет за тобою.

Прометей… Вспоминаю разбитое сердце упрямца. Герой, сумевший так много дать людям, но не сумевший понять и принять своё создание, когда тому понадобились новые боги. Не такие гордые, чистые и прямодушные, как Прометей.

Выбираюсь из огня и иду в наос. Время сна. Нужно напомнить людям, какому храму посвящено их сердце.

– Прометей не говорил, чего мне это будет стоить.

– Всё равно! Вся слава и поклонение тебе, – брат скручивается улиткой рядом.

– Я бы с радостью отдала тебе всё это. Ты не представляешь, как я устала бесконечно забирать страх и боль и заменять на любовь. Проходит день, максимум два, и снова в сердцах алчность, зависть, ненависть. Попробуй – пробейся, спаси и исцели. Зная, что, как бы ни старался, дары развеются утренним туманом. Думаешь, победа этого стоит?

Брат лёг на спину, сложил руки за голову и задумался. Дождь перестал, но вокруг храма, понуждаемый ветром, шумел лес.

– Победа – стоит. Ты станешь главной в целой вселенной. Все будут поклоняться только тебе.

– Годы её ожидания затмят количеством пески всех пустынь. А ты сможешь радоваться жизни и наслаждаться той любовью, которую они приносят в дар тебе.

Эри резко сел и уставился мне в глаза.

– Неужто, сестрица, ты мне завидуешь?

– Завидую, – призналась я, мне казалось, в очевидном. – Да тебе все боги завидуют. Ведь у тебя есть власть и над ними. Пусть и мимолётная.

– Давай меняться! – горячечно зашептал он, схватив меня за плечо. – Мне вечная власть и поклонение. Тебе радости бытия божком на час.

– Эри! Я с удовольствием! Но ты же знаешь, стоит солнцу погрузиться в вечерние облака, как мои дары исчезают, и нужно начинать сначала.

Брат беспечно отмахнулся. Глаза его горели – ярче жертвенного огня.

– Я знаю ритуал... – братец задумался. – Да я сам попробую удерживать! От носителя же многое зависит. Главное, чтобы ты не передумала.

– Не передумаю! В любой момент верну, если ты захочешь, – пообещала я.

– Тогда – договорились! Я всё сделаю, чтобы власть над миром досталась мне.

– Даже полюбишь его на веки вечные? – полюбопытствовала я, засыпая.

– Не думаю, что это будет очень сложно… – последнее, что услышала, обласканная мягкой рукой Морфея.

– Эр, Эри! – шепчу я. Чтобы не разбудить учеников, которых он притащил с собой. 

Эри сидит возле камня – глаза закрыты, руки сложены, как у смертного во время молитвы.

– Сестра! – восклицает он радостно. Но вместе с тем так грустно, что сердце падает в лёд – колкий и беспощадный. Хочется найти слова и убедить – не надо! Но их нет. Их никогда нет, когда они нужны.

– Брат, – тяну я. Беру его руки в свои и думаю, что сказать, чтобы он отказался. Но говорит он: 

– Ты стала такая красивая! – Улыбается так, что я понимаю. Всё бесполезно. Не отговорить. Не убедить. Не умолить.

Братец всегда был упрямым.

А я всегда его слушалась.

– Они так боятся! – кивает он на учеников. – Голода, холода, мира вокруг. И смерти. А я могу их спасти. Я хочу их спасти.

Мои руки опускаются. Брат падает на камень.

Его трясёт.

Меня тоже, но его сильнее. Гораздо сильнее.

Когда он поднимает лицо, глаза его залиты алым.

– Мне страшно, Дита, – признаётся он. – Один день страшно! А они в этом страхе живут всегда. Как?! Как они справляются с этим? Я не понимаю!

Он хватает мои руки, словно хочет вырвать.

– Не дай мне передумать, сестра! Не обмани! Помни – этому телу пути назад нет. Заберёшь дар – сама пойдёшь на крест. Ты же не обманешь?!

Трясу головой, силясь вырваться из пут кровавого взгляда.

– Нет! Ни за что! – зачем-то кричу. – Это ты решил умереть. Не я. Зачем мне умирать? Я рождена – жить вечно. Не хочу умирать! 

Брат успокоенно отпускает мои руки.

– Не бойся, сестра. Тебе не надо умирать. Просто будь там, со мною, и верни дар, если мне не удастся его удержать.

– Хорошо, – соглашаюсь я. 

И ужасаюсь радости, вспыхивающей в его глазах. Брат сошёл с ума! Так хочет власти, что готов умереть. Решил, если бессмертный умрёт ради людей, то они будут жить вечно. А значит, и вечно любить, благодарить и поклоняться ему.

Глупый братец!

Разве можно верить людям?

Пока я размышляю. Он встаёт, целует меня. Силой удерживает, не давая вырваться, пока не забирает дар – дар быть мной.

И пусть! 

Мне нравится его роль. Люди могут сколько угодно обманывать себя, что нуждаются в любви. На самом деле нужно лишь обладание. Я могу дать это им. Сколько угодно!

– Они обманут тебя! Предадут! Как и этот! – кричу ему вслед.

Хохочу.

Мне можно. Люди меня не видят. Потом зачем-то плачу. 

Глупый Эри!

– Не верь никогда людям, – говорю брату, когда приходит его час, – они настолько лживы, что даже боги их – лгуны.

Целую его в последний раз, когда центурион поднимает копьё, чтобы пронзить его сердце.

Дар не заберу – я обещала. Просто побуду тобой.

– А ты, брат, живи!