Чутка про финальный том "Горнила миров"

«Любимец Безумия, ты коснулся вершины горы, чтоб упасть в глубочайшую пропасть», - голос Гиаса постепенно отдаляется, точно брат уходит. Но Линце знает: Гиас здесь, он снял его с энкара и провожает по древнему аонийскому обычаю, прощальной песней. А отдаляется – умирает, он сам. Боль ослабевает, но с ней ослабевает всякая чувствительность, стихают и звуки вокруг. Даже собственное дыхание едва слышно. Жизнь утекает из него, как кровь из раны. Кажется, крови вокруг столько, что он в ней уже тонет. Вязнет, как в липкой холодной грязи болота.

«Твоя вечность была краткой, ты дерзнул бросить вызов богам, но трон не обрел», - шепчет Гиас. Почему раньше Линце не осознавал, какая это страшная песня? За красивыми строками знакомый приговор: «Ты больше не существуешь». Неужели, даже брат смирился, согласен повторить это вслед за богами?! Неужели, допоет эту песню, и Линце перестанет существовать… а Гиас просто уйдет? Навсегда один, без него?

Внутри поднимается страх, сильный, последний, хуже недавней боли. Захватывает сразу все тело, ледяными пальцами сжимает виски. Но сил, чтобы его выразить, не осталось. Даже глаз нет, чтобы страх отпечатался в них, он кружит внутри, как зверь между тесно поставленных глухих стен клетки.

Не хочу умирать! Почему сейчас?! Не хочу! Я не должен! Как это: последняя жизнь в Круге Жизней?! Как это: больше не быть?!

«Любимец Безумия, пока стоит Ао, ты останешься в нем - бунтом бессмертной крови, толкающей новых безумцев взбираться на вершину Горы - и падать... И править, - на последнем слове в голосе брата появляется особая сила. Как у Верховного… Нет: больше, звонче. Это успокаивает, давно лелеемая радость разбивает холодные оковы страха.  Гиас справится, и он сам, наконец, это понял. Брат взойдет на вершину горы и будет править.

А Линце осталось падать, падать, падать…

Последние слова древнего гимна уже не пробиваются к слуху. Слишком далеко. Слишком быстрое падение: так звёзды срываются с небес. Это и есть смерть?! Как понять, когда ты умер? Где ты, кто ты, когда ты умер?..

Только быстрый глухой стук остался, но и он удаляется, удаляется… Стук сердца брата. Он первым был в начале, он последним остался в конце. Линце хочет сказать это Гиасу напоследок, чтобы тот не печалился, но они уже слишком далеко друг от друга – не докричаться… 

Стук остаётся эхом в памяти... Потом и эхо пропадает. Остаётся ощущение движения, такого быстрого, что тело будто тает в этой скорости, сгорает падающей звездой… Сознание проваливается в небытие. Но это не конец. Провалы чередуются с быстрым движением: то ли полет, то ли падение. И словно огонь вокруг трещит… Где он? Разве такова смерть?

Перед глазами тьма – особая тьма незрячих. Не отсутствие света – отсутствие органа, чтобы воспринимать свет.

«- Что ты видишь? 

– Ничего.

- Так не бывает, должно быть, ты видишь черноту?

- Я ничего не вижу», - всплывает из глубин все ещё живой памяти, вытаскивает обратно в жизнь. Тело судорожно дёргается, воздух болезненным, но живительным потоком вливается в лёгкие. Сердце заводится вновь, грохочет так, что пульс отдается в ушах. Сквозь его грохот пробивается все тот же треск огня. Хотя, нет: не огонь. И не треск это: монотонное жужжание пылевой бури и звонкие удары мириадов песчинок о какую-то лёгкую, но прочную, иномирных материалов, преграду.

Скрежещет, лязгает что-то где-то сзади и сбоку, и падение… или все же полет? резко тормозится. Линце швыряет вбок, потом вверх, вышибая из груди едва начавшееся дыхание. И вновь вниз, в неведомую пропасть… закручивая страшной спиралью: так осенний ветер крутит крылатое семечко.

Удар - и провал… Но ощущения тела опять возвращаются. И боль. Сразу вся, что была, и ещё больше. 

Левая рука сломана, правая запуталась во внутренностях, выпавших из раны в животе. Рана огромная, ладонью целиком не зажать. В затылке жжет что-то, будто острый камешек вонзился. Ноги… просто не чувствуются, может, их уже нет? Нельзя, получив такие травмы, остаться в живых. Линце видел глазами Прыгуна много раз: жизни негде зацепиться в столь поврежденном теле. В нем и крови-то почти не осталось.

Что же с ним? Он не жив… но не мертв, как на казни. Или это продолжение казни?! Гиас ушел, решив, что проводил его, но боги остались недовольны кратким представлением… Верховный ещё не накуражился с давним врагом…

- Гиас? – чуть слышно стонет Линце. Каждый вдох через боль, и все равно лишь наполовину вдох, воздуха не хватает. Никто не откликается.  Даже звонкого смеха богов нет.

 На лице какая-то ткань, плотная, душная. Выпутаться из нее нет сил. Но, кажется, кто-то есть рядом: слышно, скребётся. Линце дёргает правой рукой, освобождая ее от прилипших кишок, и тело как разрядом тока дергает боль. 

Вымолвить он уже ничего не может, только глухо стонет в душную тряпку. Элсон бы сейчас! Зачем он выкинул весь пакетик?! Надо было оставить… на такой вот случай. 

Но Линце остаётся упрямым, всегда таким был. Как чужая, рука поднимается, тыльной частью кисти стукает о что-то гладкое, металлическое. Ухватывает его пальцами, ведёт… 

Похоже, это бортик тележки или лодки богов. Над ним купол из стекла или пластика, и в нем трещина. Прохладная струя тумана проникает внутрь, вьется вокруг пальцев. Где-то Линце уже трогал такой туман… Не в преддверии ли Тенты?

Туман льнет к ладони… и пропадает. Он проходит внутрь, растекается по телу. Сначала это страшно, также страшно, как ждать копья Верховного у скалы суда. А потом боль уходит, маслом затекающий в каждую клеточку прохладный туман, убирает ее быстрее и лучше, чем элсон.  Становится все равно, жив он или мертв, где он, когда он, есть ли он… Туман забирает саму суть Линце, уносит прочь из агонизирующего тела. Туман течет куда-то рекой вместе с ним, а потом сливается – и Линце в нем – с огромным океаном. У этого океана нет берегов, он вне времени, вне пространства, вне жизни и смерти… Он поток, и тайна, и ответы. Он – Тента…

«Я в Тенте, - эта мысль была уже совсем не страшная. И боли больше не было. – Я – Тента…»