Новые мы

Вскоре течение прибило нас к берегу, мы выбрались и упали рядом на солнечную поляну.  

- Вот, значит, как все устроено… - в голосе моего возлюбленного звенел восторг.

Он был прекрасен. Высок, строен и смугл. За его ушами белели новые жабры, а глаза темнели чернее угля. Я видела перед собой иттиита.

- Что ты знаешь? - осторожно спросила я. 

- Теперь все.

- Тебе нравится?

- Мне нравишься ты. Ты новая нравишься мне по новому. Мне нравится река и нравится вот это. - Он провел рукой по моей ноге снизу вверх. Крошечные, прозрачные чешуйки, которыми была теперь покрыта кожа на бедрах, встопорщились и сверкнули на солнце..

- А это? - я тронула рукой его жабры.

- Нет. Это! - он взял меня за подбородок и поцеловал, немного прикусив зубами  нижнюю губу. - Чувствуешь? Они стали острее. 

- Ох, милый...

Беспечное единение с миром охватило меня. И больше всего мне было радостно от того, что Эмиль принял мою природу. Ничего нет прекраснее возможности разделить радость с любимым. Одному совершенно неинтересно быть счастливым.

- Твои кудри тоже потемнели, Эм. Вот так да!

- Серьезно? - Он поднялся, гибкий, длинный, и присел на водой, оценивая свое отражение. - И действительно! 

- Странно, - я тоже разглядывала себя. - Чешуя появилась только фрагментами. Смотри, милый. Бедра и плечи. А у тебя спина. 

- У меня ещё вот тут. Гляди, в паху, прямо вместо волос.

- Это специально. Мне кажется, так задумано, чтобы самке было приятно.

- Ого. Значит, ты теперь самка? - вместо улыбки Эмиль хищно оскалился.

- Я всегда было самка.

- Мне казалось, ты художница. Мечтательница и веселая девочка.

- Все так. Но это совсем не означает, что я не самка.

- Моя самка! 

Он потянул меня за руку и повел в воду. 

Мы снова нырнули в мир подводных теней, чтобы ещё раз попробовать хорошо ли быть самкой и самцом. Было хорошо. Ощущения, которые отдавал моему дару Эмиль стали ещё смелее и ярче. Словно он освободился от лишних забот, всегда мешающих человеку быть счастливым. Эмилю нравилось быть иттиитом и нравилась моя чешуя на спине, ему нравились мои груди и то, что можно заниматься любовью в толще воды. Мы плавали, резвились и баловались как дети до самой ночи, и ночью не почувствовали усталости. Внезапно мы поняли, что плыть гораздо прекраснее, чем брести пешком. 

Мы переночевали в воде, неподалеку от берега. Спать в реке было тепло и удобно. Когда мы проснулись, то вышли на берег, собрали свои вещи, обвязали об пояса арбалеты и снова вошли в воду, чтобы продолжить путешествие внутри реки: нестись вместе с течением, пугать мальков и речных нимф и целоваться, не сбавляя скорости. 

Воистину прекрасной удачей стало и то, что наши новые тела совсем не привлекали комаров. Теперь мы сами вполне могли полакомиться ими, если бы захотели.

А хотели мы все. Власть над стихией возбуждала нас не меньше, чем любовные игры. Двое жили синхронно, двигались слаженно и говорили молча. 

Теперь не только у меня в голове существовала подробная карта мира, теперь мы обладали ей вместе.

Если бы можно было посмотреть на нас сверху, с той самой высоты, на которую нас поднял Унтар, то вид был бы прекрасный. Жёлтое июньское небо, вышитые цветами луга, ржавая лента реки вьется среди зеленокудрых лесов. По ней плывут две большие гибкие тени, как в парном танце ловя и вторя движениям друг. От них по темной глади воды бегут тонкие белые усы волн.

Так мы представляли себе эту картину. Можно было бы, конечно, спросить облака, но мы почему-то не догадались.

Спустя несколько дней мы догнали плавучие дома ойёллей, и радостно последовали за ними, будучи крайне любопытными и счастливыми в своей неуязвимой роли.  

Ойёлли - дикий бродячий народ. Менестрели, балаганщики и шуты на ярмарках, в остальное время они заплетают волосы в косы и путешествуют на уутурах или по рекам, уходят в Дальнее море, привозя оттуда кофе, пряности и разные диковинные вещи. Ойёлли - не подданные короля, они кочевники, не участвующие ни в войнах, ни в походах, они - носители народной мудрости, гордые шуты, моряки и музыканты, пускающие за собой по водам венки из белых лилий. Частная жизнь их охраняется неприкосновенной тайной, закрытой от любых чужих глаз...

По реке один за другим скользили четыре плота, что размерам вполне могли поспорить с рыбацкими баркасами. В центре каждого возвышался неописуемо пестрый шатер. 

Мужчины и женщины ойёллей носили косы, только мужчины облачались в кожу, а женщины обматывались шелковыми, цветными шалями. 

Дозорные стояли на палубах, скрестив на груди руки, и пристально осматривали берега, но нас они не могли увидеть. Мы были хитрыми "рыбами", что тихо сидели под деревянными сходнями и глядели во все глаза. 

В шатре, под которым мы спрятались, находились только женщины и дети, а сам шатер выглядел как живая иллюстрация слова "изобилие": здесь было все, что только может себе вообразить ярмарочная душа. Повсюду без всякого порядка лежала посуда, бусы, кольца, зонты, вырезанные из дерева и раскрашенные позолоченной краской игрушки, шелка и кожа, сбруи, расшитые бисером мешочки для табака и серебряные кальяны. Дети, одетые в шелк, украшенные бусами, серьгами и браслетами, играли этими же вещами. Женщины шили и тихо беседовали друг с другом на своем языке.

Мы сплавали до следующего шатра. Пристанище мужчин оказалось куда веселее. Там шли оживленные споры, курились трубки, и, что самое забавное - дрессировались боевые петухи. Двое растрепанных, всклокоченных задир, пестрый и черный, с удовольствием мутизили друг друга, наскакивая кудахча басом. Трудно было не рассмеяться. Мы чуть было себя не выдали. Но, к счастью, длинноволосые ойелли в широкополых шляпах гоготали куда громче нас.

К вечеру, когда солнце скатилось за западный берег и тени от деревьев расчертили реку напополам, шатры ойеллей изменили порядок. Они догнали друг друга, встретились, сошлись в огромный  квадрат, который, точно плавучая театральная сцена, заскользил, чуть кружась по водной глади. Все принялись готовиться к вечернему празднику. Сразу нашлись поводы для бесед и споров, женщины и мужчины находили друг друга, чтобы провести вместе ночь. Дети взбирались на руки к отцам, пожилые люди с косами чуть ли не до земли несли подносы с яствами. Стол возник прямо на дощатом полу, и всё незаметно закружилось вокруг него, точно повторяя движения плывущих вместе шатров.

Ужин затянулся до полуночи, а затем перешел в танцы и песнопения. Видимо, постоянно плавая по морям и рекам, народ ойёллей перестал замечать качку и чувствовал себя на воде так же уверенно, как на суше. Один за другим возникли гитары, бубны и какие-то незнакомые струнные, отдаленно напоминающие домбру. Пели яркими чистыми голосами, вступали один за другим, сливаясь с ночным звоном лесов и полей, и бубны звучали, словно тысячи колокольчиков.... Танцевали женщины. Специально для танцев плелись венки из белых лилий, танцовщицы облачались в тонкие шелка и с лебединою плавностью играли телами, рассказывая нам о своей любви, красоте и верности. Их танец не был похож ни на один из тех, что мы знали. Это была одинокая песня, легенда, повесть о жизни гордого, свободного народа, их тайный вечерний ритуал, и нельзя сказать, что мы видели что-либо подобное по красоте и величественности. 

Уже в полной темноте  мы с Эмилем выбрались на берег. Ночь выдалась прохладная, все наши вещи были мокрыми. Мы развели костер и напекли рыбы, которую поймали за день. Когда мы согрелись, Эмиль сказал:

- Хочу курить.

- Знаю. Но табака у нас нет.

- Зато у ойеллей его навалом, - темные глаза Эмиля сощурились.

Больше ничего не пришлось обсуждать. Без лишних раздумий мы поднялись, вошли в реку, а через некоторое время  вернулись с табаком, огнивом и бутылкой вина. Эмиль украл для меня халвы, а я для него кусок копченого мяса. 

В ту ночь у нас был свои пир. Мы допили вино и танцевали у костра голыми. От нас пахло табаком, вином, и дымом. Эмиль напевал мне на ухо вальс. Другой музыки у нас не было, но другой мне было не нужно.

Утром мы снова догнали ойеллей. Они больше не казались нам гордыми и неприступными. Они стали нашей походной кухней, с которой мы без зазрения совести таскали еду, выпивку и табак. В какой-то момент мы так обнаглели, что стали забраться на плоты днём, чтобы погреться на солнышке и прокатиться. Мы сидели на краю, свесив ноги в воду и с удовольствием покуривали трубки. Нам не о чем было волноваться. Мы контролировали всех находящихся на плотах людей, знали об их передвижениях, и, порой, специально дожидались последнего момента, чтобы шагнуть за борт за секунду до появления человека. 

Вседозволенность соблазняла нас на дурацкие выходки. Мы оставляли недоеденные огрызки и недопитое вино. Переставляли местами вещи, складывали из фруктов страшные рожицы и неприличные фигуры. Мы сворачивали ковры и укладывали рулоны на палубе в форме розы ветров. Мы меняли кувшины с водой на кувшины с вином. Хотя чаще всё-таки наоборот. В конце концов, мы занимались любовью прямо перед носом у часовых, просто скатываясь за борт при опасности быть замеченными. 

Ойеллей охватила настоящая паника. А нас постоянный, безудержный смех. Они выставляли часовых на каждый плот. Но у плота было четыре стороны, и одна всегда оказывалась свободной для наших развлечений. 

Так было до тех пор, пока однажды ночью, мы не влезли в трюм дальнего плота и не нашли там привязанного железной цепью к стене полумертвого полыньяка.

(Эпизод из главы "Река". Новая, наглая редакция "Ветров Унтара")