Паломник

1

Из камеры осужденного разило мочой и смертью.

Стража подвела Батулая к решетке, за которой его сын— Вест, встретит последний рассвет.

— Рад тебя видеть, папа, — подал голос юноша из чернеющих глубин одиночки.

— Мать померла через два часа, после того как огласили приговор.— мрачно сообщил Батулай.

Из камеры послышался всхлип, а затем последовало долгое молчание:

— Моя вина, — наконец, нарушил тишину Вест, — невинным агнцем возлегла она на алтарь моих убеждений..., нет более смысла отступаться от них.

— А как же твоя собственная жизнь?— удивился Батулай, — за раскаянием последует помилование, неужели твоя жизнь для тебя ничего не значит?

Вест вышел из темноты, и вплотную подойдя к решетке, положил свои ладони на руки отца, в бессильном отчаянии вцепившиеся в стальные прутья:

— Однажды, папа, я услышал как ты молишься:"Господи, избавь моего сына от голосов воображаемых друзей, и скажи мне, когда это случится!" В то время, я увлекся чтением трактата древнего философа-язычника...

— Та проклятая книга и сбила тебя со стези истинной веры! — надломленным  голосом заключил Батулай.

— Нет, отец, — печально покачал головой Вест, — философ не навязывал мне своих идолов, он только учил рассуждать. Он позволил мне осознать всю глупость твоей молитвы!

Батулай, с ужасом взглянул на сына сквозь застилающую глаза пелену слез.

— Да, папа, именно так. Пастор Урт, склонивший к мужеложству соседского мальчика Шиндиля, и распухший на церковных харчах до размеров винной бочки, заменил наше собственное воображение старой идиотской выдумкой о Господе, но только вспомни–какая же Урт сволочь, ужель такой гадине являлось откровение свыше? Если Господь есть и добр к сынам своим, то он никак не мог предпочесть сделать такого человека своим вестником. А коли так, то пастор Урт навязывает нам бредни своей церкви, а чем его выдумка лучше моей собственной, по какому праву я обязан верить в чужой бред, но не свой собственный?

— Мы слабы, сынок, — дрожащим голосом пролепетал Батулай,— не дано нам ведать истины, и если кому и дано, то более сильным.

— Мы слабы, — согласился Вест,— именно поэтому, когда скончался Шиндиль, я стал разговаривать с его воображаемым призраком, именно поэтому, ты стал обращаться к воображенному церковными скотами Господу с просьбой пресечь мое общение с моим личным воображением. Как только я это понял, придумал божество Тиндру, думаешь, я всерьез в него верю?

Вест расхохотался. Ошеломленный Батулай, попытался отдернуть руки от решетки, но сын его не отпускал:

— Я верю не в идиотского Тиндру, но в свое право воображать себе то, что вздумается. Если Господь и существует, то не случайно одарил нас возможностью думать...и фантазировать. Не за Тиндру я иду на костер, но за право измышлять, и верить собственным мыслям!

Отец, наконец, сумел вырваться из рук сына, ему хотелось убежать из турьмы как можно скорее, и он уже повернулся к Весту спиной:

— Мы слабы, папа, это чистая правда, и единственная вещь, которая по настоящему принадлежит мне в этом мире — мои мысли. Иди...иди и помни— за что умер твой сын!

Батулай ушел. На сожжение Веста он не явился, а сидел во время казни в погребке своей маленькой пекарни, и рыдал. Одна мысль никак не покидала его рассудок:"Я молился чужому воображению за избавление сына от собственного!"

Три дня спустя, Батулай продал пекарню, облачился в холщевую хламиду, выстрогал посох пилигрима, и примкнул к колонне паломников, направляющихся на "Святую землю". Возможно, Батулай был единственным пилигримом, который шел не за отпущением грехов, но с целью познать мысли иных странников о Господе, и впервые в жизни сформировать личные воззрения, ради сына, ведь зароненные им в душу Батулая сомнения были единственным его наследием, и оно не должно сгинуть.