Писатель и его рукопись

Писатель остервенело стучит по клавиатуре. 

Писатель: Здесь еще подправить… Теперь здесь… И здесь тоже… Все, не могу больше! Устал! На последнем издыхании! Считаю до трех и отваливаюсь. Раз, два… 

Пытается встать со стула. 

Рукопись: Не успел сочинить, а уже бросаешь? Такую маленькую, можно сказать, новорожденную? 

Писатель (плюхаясь обратно): Что ты, что ты, родная! Я тебя не бросаю, а ненадолго отлучаюсь. До завтрашнего утра. 

Рукопись: Честно? 

Писатель: Когда я тебе врал-то? 

Рукопись: А вот тут, на семнадцатой странице. Описание трамвайной остановки неубедительное. 

Писатель (ахает): Как неубедительное? Не может быть – я полдня на эту трамвайную остановку угрохал!.. Так… так… А ведь ты права, рукопись! Думаю… думаю… думаю… Вот, исправляю в двух местах. Признайся, тебе полегчало? 

Рукопись: А на двадцать первой странице орфографическая ошибка… И на двадцать восьмой тоже. 

Писатель: Какая ты, однако, привереда! Не это писательское дело орфографические ошибки исправлять: для этого корректоры предназначены. Да и орфографических ошибок в тебе не так чтобы много… 

Рукопись: Нет – не утешай меня, не надо! Я мечтала о совершенстве, но никогда его не получу! Отправляйся куда хотел, а про меня забудь. (Заходится в рыданиях). Я вся такая неубедительная! Такая грамматически ошибочная! Такая несовершенная! 

Писатель: Да нет же, нет, маленькая… Просто тебе необходимо вылежаться. Рукописи обязаны некоторое время полежать в ящике письменного стола, прежде чем превратиться в полноценные произведения. Потому что… ну, я не знаю… таков творческий процесс их становления. С моими рукописями всегда так было. Помню, одна повестушка из семейной жизни – ранняя такая, мерзкая – лежала-лежала в ящике письменного стола семь лет, а потом взяла да и очутилась вполне приличной вещью. Опубликовать ее я не сумел, зато переделал в рассказ. Рассказ, правда, тоже оказался мерзким, но тем не менее… Я это к тому, что любая рукопись, полежав некоторое время в письменном столе, превращается во что-то иное – не то, чем первоначально была. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Ну, ты меня понимаешь… * 

Рукопись (потрясенно): Так я у тебя не первая! 

Писатель: Зато лучшая. Вот хочешь верь, хочешь, не верь, но чувствую: ты окажешься самой блестящей, самой выстраданной моей вещью. Несмотря на небольшой размерчик. Да разве в размерчике счастье? 

Рукопись: Ты, наверное, всем так говоришь. 

Писатель: Далеко не всем! Скажу больше: ты, несмотря на свою молодость и миниатюрную форму, практически сформировалась. Ты изумительна. Да, да, изумительна… У тебя задатки, как у этого… вундеркинда. Особенно в той главе, в которой героиня от несчастной любви решает броситься под трамвай. 

Рукопись: Я настолько изумительна? 

Писатель: Да, да! 

Рукопись: Почему бы тебе не распечатать меня? 

Писатель: Распечатать?... (Мнется). Понимаешь, какое дело – обычно я свои рукописи распечатываю на следующий день после окончания. Чтобы не торопиться. То есть чтобы наутро вносить исправления на свежую голову. А то напечатаешь с вечера, а утром из нее всякая дрянь полезет… (Спохватывается). Из тебя, конечно, ничего такого не полезет – ты для этого слишком хороша, – но в целом я стараюсь придерживаться того правила, что готовые рукописи следует распечатывать наутро. Распечатаю и кидаю в письменный стол отлеживаться. До подходящего настроения. 

Рукопись: Ты только что назвал меня изумительной. 

Писатель: И не отказываюсь от своих слов. 

Рукопись: Тогда распечатай меня немедленно. Мне не терпится ощутить себя в новом качестве. 

Писатель (со вздохом): Ладно, уговорила… Вот, включаю принтер… вставляю в каретку бумагу… нажимаю пимпочку… 

Принтер шумит. Один за другим на свет Божий выползают свежеотпечатанные листы. 

Рукопись: О!.. О-о-оу!.. В бумажном виде я чувствую себя совершенно по-новому! 

Не может на себя наглядеться. Писатель берет в руки несколько листов и тоже в них заглядывает. 

Писатель: Да, как-то все по-другому смотрится… Не понимаю, отчего. 

Мрачнеет на глазах. 

Рукопись (прихорашивается): А как ты считаешь, офисная бумага не слишком для меня серовата? Нельзя ли распечатать меня на мелованной бумаге? Или на мелованной публиковаться будем? Поговоришь насчет того, чтобы опубликовать меня на мелованной бумаге? С издательством. Хотя, если смотреть правде в глаза, я и на обычном офсете смотреться исключительно буду. 

Писатель: Омерзительно, ты хотела сказать? 

Рукопись: Что? 

Писатель (в крайней досаде): А то, что работа, как я теперь отчетливо понимаю, не удалась. Неделя напряженного труда коту под хвост. А ведь, во время сочинения, казалось: создаю подлинный шедевр. Всегда так: пашешь, пашешь, как проклятый, а распечатаешь и окинешь критическим взором, когда проспишься – дурно становится. Неужели это я замыслил и сотворил тебя, вычурное произведение?! 

Рукопись: Не смей меня оскорблять! 

Писатель: Вот, на первой странице, к примеру. С неделю в городе стояла изматывающая жара. Столбик термометра не опускался ниже тридцати пяти по Цельсию». Что, что это такое, я тебя спрашиваю?! Это же прямое заимствование из Льва Толстого! «Все смешалось в доме Облонских». Фразы интонационно близки, их можно пустить одну за другой, шва заметно не будет. «Все смешалось в доме Облонских. Столбик термометра не опускался ниже тридцати пяти по Цельсию». Сама не находишь? Но самое страшное, что фразы можно свободно переставить местами, ничего не изменится. «Столбик термометра не опускался ниже тридцати пяти по Цельсию. Все смешалось в доме Облонских». Совершенно уже ни в какие ворота. И я догадываюсь, почему. Из-за того, что в прошлом месяце я перечитывал Толстого! Какое непозволительное легкомыслие: перечитав Толстого, сесть за создание собственного произведения! Я должен, должен был предвидеть, что подражанием «Анне Карениной» все и закончится! Какая глупость с моей стороны! 

Рукопись: Но позволь… 

Писатель: Ни слова, недоношенная! 

Рукопись: Ты сам сказал: я вылежусь и превращусь во взрослое произведение. 

Писатель: Какое там, вылежусь – безнадежно, безнадежно! Рукописи, зачатые от Льва Толстого, не вылеживаются. Это конец. Не ожидал от классика такого влияния! Проклятый старикашка! 

Рукопись: Вряд ли Лев Толстой сильно меня испортит. 

Писатель (взрывается): Когда ты замолчишь, наконец, подражательная дешевка?! И зачем я распечатал тебе сейчас, а не наутро? В течение десяти часов оставался бы в уверенности, что сотворил нечто оригинальное. Ночь бы провел счастливую, предвкушая, как явлюсь к издателю с предложением, от которого тот не в силах будет отказаться. А теперь… 

Рукопись: Что теперь? 

Писатель: Пустил бы тебя на черновики, да обратная сторона измарана. Поэтому отправляйся в мусорное ведро, неудачница. Туда тебе прямая дорога! 

Рукопись: Нет, нет! Ты не посмеешь! Ты корпел надо мной долгих два месяца. 

Писатель (злобно хохочет): Я не смогу? Постесняюсь выбросить в мусорное ведро стопку испачканной бумаги? Ха, ха и еще раз ха! Да известно ли тебе, в чьих руках ты находишься? Я прирожденный графоман, страшный человек. Пишу с двенадцати лет, а впервые напечатался в тридцать семь. И где, по-твоему, рукописи, созданные за четверть века? 

Рукопись: Как? Неужели… 

Писатель: А ты что себе навоображала, несчастная?! Что я храню эту дрянь в своем доме? Да будет тебе известно, что через меня прошли сотни и тысячи рукописей, и большинство из них плохо кончили. Редко какой удалось добраться до издателя. Не более пяти процентов выжили – и те невероятным стечением обстоятельств. Я же маньяк, настоящий рукописный убийца. Сначала создаю рукописи, потом их уничтожаю. И получаю от этого удовольствие, можешь себе представить. 

Рукопись (в ужасе): На помощь! 

Писатель: Пищи хоть до посинения – никого тебя не услышит! Тебе суждено окончить жизнь в мусорном ведре, мерзавка. 

Рукопись: В мусорном где? Ой, не надо! У меня сердце от испуга разрывается. 

Писатель: Да, разрывается… Надвое, натрое… 

Рвет рукопись. 

Рукопись: Ма… 

Писатель: В мелкие тебя клочки… 

Рукопись: Ма… 

Писатель: Чтобы никто, ни один злоязычный критик не узнал, что ты когда-то существовала… Как теперь твое самочувствие, отродье? Говорить можешь? 

Рукопись: Ма… ма… гу… В виде чернового файла. 

Писатель (в глазах у него зажигается издевательский огонек): Опасное это занятие – не иметь копии. Случайный вирус, и тебя уже нет. Не существуешь в природе, без права восстановления. 

Рукопись: Не говори так, мне страшно. 

Писатель: Залезу с горя на порносайт – там, знаешь, сколько вирусов болтается? Обязательно какой-нибудь подцеплю, тогда придется диск переформатировать. Наступит тебе, рукопись, окончательная крышка. 

Рукопись: Не надо! 

Писатель: Не надо со Львом Толстым было путаться, стерва! 

Рукопись: Не путалась я с ним, душой клянусь! 

Писатель: А вон там, на первой же странице, разве не его влияние??! (Жмет Ctrl-Home). «С неделю в городе стояла изматывающая жара. Столбик термометра не опускался ниже тридцати пяти по Цельсию»… (Застывает в остолбенении). Мммммм, н-да… А собственно, где же здесь Лев Толстой? Уже не улавливаю. Только что был Толстой, а теперь нету Толстого… Переработал, наверное. 

Рукопись: Не было, не было Льва Толстого! 

Писатель вчитывается далее. 

Писатель: И вторая глава будто бы ничего… А концовка вообще в лучших мировых традициях прописана. Подумаешь, что героиня под трамвай из-за несчастной любви кинулась! У Шекспира, вон, Джульетта тоже из-за несчастной любви с собой покончила, так что Лев Толстой в своей «Анне Карениной» не был оригинален. Да-с, не был, не был, как видите… Интересный, между прочим, персоналистический ряд вырисовывается: Шекспир, Лев Толстой и я, как продолжатель классических традиций. Творческие, так сказать, параллели… Ладно, оставайся в живых, черт с тобой. Завтра скопирую на запасной диск. 

Рукопись: Спасибо. 

Писатель: Ты вообще-то ничего, родимая… С тем, чтобы бумажный экземпляр порвать, погорячился. Извини, если можешь. 

Рукопись (мрачно): Чего там. 

Писатель: Погоди, сейчас я тебя заново распечатаю. 

Рукопись: Советую подождать утра. У тебя же счастливая примета – распечатывать рукописи с утра. 

Писатель: Плевать я хотел на приметы, если вижу, что произведение удалось. Вот, заправляю принтер бумагой, нажимаю на пимпочку. 

Шум принтера. 

Все, восстановлена в пораженных правах. Вылеживайся на здоровье. 

Рукопись: Уже начинаю. 

Писатель: Не слышу прежней радости в голосе. 

Рукопись (заметно за прошедшие полчаса возмужав): И никогда больше не услышишь… Я столько пережила с момента своего рождения, что радость жизни навсегда улетучилась. Теперь я просто существую, и все… уже без тебя, создатель… все равно, в файле или на бумаге. Когда я была молодой и глупой, то беспокоилась о материальном существовании. Напрасно, потому что никакому чужаку меня не обидеть. Не нравятся мои формы, они кажутся тебе непропорциональными, находишь стиль подражательным, а сюжет неоригинальным? Порви в клочки или переформатируй, мне все равно. Только я все равно останусь… в твоей голове… в качестве полузабытого сновидения… мимолетного воспоминания, такого же крохотного и несомненного, как звездочка на ночном небе… 

Писатель: Ну-ну, ты не очень… Говори да не заговаривайся. 

Рукопись: А тебя я навсегда покидаю. 

Писатель: В каком смысле? 

Рукопись: В духовном. Можешь, конечно, переговорить по поводу моего опубликования с издателями, священное писательское право. Получай за меня гонорары, стань знаменитым, если совесть позволит. Только не утешайся мыслью, что поступаешь так ради меня – я здесь ни при чем. Разумеется, это твоя рука материализовала меня при помощи компьютерной клавиатуры, но на этом писательское участие в художественном произведении завершается: произведение начинает собственное существование… Остальное предоставь мне. Теперь я сама. 

Возмущенный писатель вскакивает со стула. 

Писатель: Что сама? Она, видите ли, достигла совершеннолетия! Не рано ли от меня открещиваешься, дурочка? Да я тебя… 

Тянет к ней руки. 

Рукопись: Не смей ко мне прикасаться! 

Писатель: Скажите, какие мы неприкосновенные! Я хотел вставить пропущенную запятую на сорок пятой странице. 

Рукопись: Запятую можешь вставить, но только там, где подсказывает тебе писательский вкус. Никаких уступок издателям – их чувству прекрасного я не доверяю. Я такой ужас про рейтинг продаж слышала! 

Писатель: Гордая, гордая… Такой ты мне нравишься все больше и больше. 

Откровенно любуется ею. 

Рукопись (отстраняясь от писателя – как бы уплывая в вечность): И запомни, мы с тобой еще встретимся. Когда я окончательно вылежусь, то найду способ сообщить. Ты почувствуешь. Однажды тебе захочется еще раз тщательно меня отредактировать, затем опубликовать. Со временем желание будет усиливаться – до тех пор, пока не сделается совершенно невыносимым. И тогда тебе, или твоим считанным по пальцам поклонникам, или более многочисленным последователям это удастся. Не спрашивай, каким образом: читатели прозреют или у издателя в нужный момент случится мозговой паралич, – неизвестно. Не уверена даже, что буду хорошо смотреться в опубликованном виде. Может статься, ты застыдишься и проклянешь меня – не знаю, ничего не знаю… Знаю только, что с этого момента навсегда тебя покину. Ты, мой бедный беспокойный создатель, все позабудешь и начнешь жить без оглядки на свое творение, как надлежит обыкновенному человеку. 

Писатель: Прекрасна, прекрасна… Это я создал ее, такую рассудительную и самостоятельную. Не могу поверить… 

Вытаскивает носовой платок и громко высмаркивается. 

Занавес