Ченселин: финал (2)

   Тут, видимо, уже попросту непонятно — вне контекста. И может показаться хаотичным набором слов) Это продолжение предыдущего отрывка, и герой не в нашей реальности: говоря знакомыми нам словами, его душа временно покидает тело и устремляется в ноосферу. А говоря словами самого героя, его Кружево Чар летит вглубь Мерцания Изначального — в поисках улик одного преступления.

     И тут он почувствовал... нечто. Прикосновение? Шёпот? Мгновенный всплеск непонятного бесцветья совсем рядом, словно в волосе от него внезапно закончилась сама суть здешних мест, сменившись пустотой, «ничем» столь абсолютным, что в нём не могло быть ни колебаний чего-либо, ни мысли, ни ноты, ни света. Но и не темноты. «Ничто» не имело и названия... и продлилось менее мига, вызвав острое, почти болезненное облегчение.

     Я боюсь? Кто этот я, и что означает «кто»... и как горсть сверкающих лёгких пылинок, ветерков, смутных образов и мелодий может быть испуганной? Пылинки, шурша и смеясь, кружились в завитках ветра, но тот уже был не тёплым и звонким, а тягостно серым — холодным, таким холодным. Собраться вновь... на пределе слуха, которого у него сейчас не было, он поймал зов пустоты, и то было вовсе не сходно с серебристым касанием Камня; то было... охотой. Охотники ставят капканы, ясно услышал он — голос извне, безмолвный и скрытый за стеной пустоты, или собственный мысленный голос. Капкан ждёт того, кто шагнёт и наступит... и двинуться больше не сможет. В непреодолимом, лишённом цвета плену ожидая выстрела.

     Отчаяние налетело волной и ушло, разбилось мириадом капель о барьер пустоты. Остался вопрос... осталось ненайденное решение. И голос, тот неуловимый вздох тишины из-за барьера. По сути, голосом он не был, поскольку не звучал; но «ничто» — оно не звучало иначе. Безмолвие и было выходом из капкана. Но было оно и страхом. Волной тягучего тёмного страха... осознанием себя — и почти сбывшейся смерти. Ничто отсекает горсть искристых пылинок от тела, делает тусклыми... держит. Тени теней, тени ледяной пустоты. И зов — в каждой из них. Зов, устремлённый... к ястребу, всплыл отголосок сказки.

     В том слое мира, где ты побывал, правят законы хищников и мышей, зарянок и ястребов. А ты не ястреб, Чен. И мог стать чьей-то зарянкой.

     Имя. Порыв ветра, огненный след. Белый огонь, излом молнии: осветить и пронзить... соберись. Соберись! И лети.

     Сам с собою или всё же кто-то иной? Сейчас он не думал. Всё в нём соглашалось с настойчивостью голоса, стремлением разорвать незримую ловушку, плотно окутавшую его. Вспыхнуть, набросить на «ничто» тени и сделать его настоящим — и разметать на тонкие серые клочья. И прочь, прочь, прочь. Пока тот, к кому обращён призыв этих тающих лоскутов, не настиг его. Тот, кого... он повстречал здесь однажды. Кто был необычен даже среди сотен странных обитателей этого места без пространства и времени. Кто оставил ему вопрос, восторг и тайну... и оказалось — метку, тончайшую ленту из ожидания, гнева и страха, которая звала его, привлекала сюда... связывала. И ещё блик, ещё нота — и ленту не разорвать. Горстку пылинок закружит торнадо, искры растают. Песня польётся снова, вновь шепнул голос-сон, что мог принадлежать ему самому; но её заставят звучать узоры не твоих кружев. От тебя останется лишь имя и очертания нот. Тени, утонувшие в пустоте. Скованные... навеки.

     Но он уже устремился ввысь. Вихрем, ураганом. Что-то пылало на его пути; он надеялся — не живое. Что-то шелестело и свистело, оглушая, сминая... вверх, вглубь, дальше и дальше — то, что неслось следом, не могло с ним совладать, и даже приблизиться было не в силах, он знал это. И смеялся, смеялся. Смех рассыпался фонтанами пламенных искр. Метка тоже в них запылала — мгновение и бездна ослепляющей боли — песня захлебнулась в аккорде, полном страдания и торжества, и всё поглотила тишина.