Глядите, русалки!

Глава готова и выложена. Финал написан. Очень много сцен в главе.

Интересно, а сколько норма? А много - это сколько? Трудно понять.

И ещё залипла на фразе: "Глаз от него нельзя было оторвать." 

Вроде, привычная фраза, а вроде лучше бы "взгляд"

***

Все уже оделись, и баня остыла, и стало темно, и луна превратилась из золотого пятака в серебряный и лениво плавала перед сауной.

Эрик расчехлил гитару и сел на скамейку. Ему освободили. Все расселись в кружок. Сонные, снова озябшие, рассеянные от избытка впечатлений. Дрош обнимал Ами, Рир Ванду, Тигиль беседовал с Эмилем, рядом с Эмилем сидела Ричка, на ней была его куртка. Колич лежал на палубе и смотрел в небо. Он так и остался босой и голый, хорошо, хоть штаны надел.

Эрик настроил гитару, чего-то там покрутил, подёргал струны, потом подвинул гитару в животу и обвел всех хитрым взглядом.

- Вы, наверное, что-нибудь веселое хотите? Или мои памфлеты? Дрош, помнится, просил памфлеты.

- Не в тему уже, - сказал Дрош и обнял свою девушку покрепче. - Сам видишь, настроение сугубо лирическое.

- Вижу! - согласился Эрик, бросил взгляд на меня и почесал затылок. - А спою-ка я новую. Ее только Эмиль слышал.

И он начал петь. Сначала выдержал паузу, конечно. Красивую, театральную, а уж потом… тронул струны.

Мелодия обняла его сильный голос, и они вместе полетели над озером.

Все слушали, а я смотрела. Словно музыка была только мощным усилителем всего, что я видела и чувствовала. Озеро стало темнее, небо светлее, деревья по берегам зеленее, а сидящие рядом друзья - красивее и роднее. Мир теперь можно было видеть насквозь, вдоль и поперек, вглубь озера, в небесную высь, в сердце каждого. Плавучая баня превратилась пиратский корабль. Котелок из-под картошки, обертки бумаги и вообще весь царящий у стола хаос, сложились в художественный натюрморт.

А мальчик, который только что целовал меня в шею так горячо, что места поцелуев еще жгли, стал совсем другим.

Глаз от него нельзя было оторвать. Вдохновение озарило его лицо, словно солнечным светом. Ни лукавства, ни шалости, ни актерства - ничего этого больше не было. Только обнаженная душа поэта, ее исповедь. 

Широкий свитер, надетый впопыхах на голое тело, открывал тощую шею, на которой напряглись все вены и жилы, и на скулах напряглись, и на руках. Он пел всем собой, и играл всем собой. Прекрасную песню о любви. О чем же ещё? Я все смотрела, и смотрела… 

А потом кто-то крикнул: 

- Глядите! Русалки! 

Эрик перестал играть и все бросились вглядываться в даль, на сумеречный берег, где две белоснежные женские фигуры сидели на черном камне и тоже тихо пели. Что-то совсем другое, странное, неземное, песню из мира Подтемья, спрятанного от людских глаз.