Предатель, который вызывает сочувствие

   Согласитесь, к предателям отношение бывает, как правило, однозначное. Но была в нашей истории такая неординарная личность, как народоволец Григорий Гольденберг.

   Лет десять назад ещё можно было найти в исторических книгах его фотографии. Я их видела, и они меня поразили. Он был очень красив, но главное было не в этом. Он сразу к себе располагал, взгляд был открытый и... не знаю, харизма, что ли, чувствовалась.

 Вот так его оценивает герой моего романа "Душой и телом" Александр Квятковский при их первой встрече:

Третий был необычайно, вызывающе как-то красив: «чернобровый, черноглазый молодец удалый» с открытым, смелым лицом, правильными чертами и великолепными, на прямой пробор, темными волнистыми воло­сами над высоким лбом. Да ещё улыбка у него была такая мгно­венно располагающая — да, этот молодец может кому угодно «вложить мысли в сердце», без особых усилий.

Александр не представлял себе, что Гришка Отрепьев, как прозывался Гольденберг между своими, может так выглядеть — с такой внешностью надо на сцену, играть героев-любовников, а от полиции скрываться — тут бы куда как лучше поскром­нее иметь наружность, понеприметнее...

Сейчас "на просторах Интернета" можно найти одно-единственное, полустёртое фото очень плохого качества, которое, конечно, не передаёт удивительного обаяния этого человека:

   Григорий Гольденберг был членом Исполнительного Комитета "Народной воли", хотя современные историки часто этот факт замалчивают по той причине, что после всех своих подвигов (он действительно не раз рисковал жизнью, участвуя в самых опасных делах организации) этот человек стал предателем. Самое печальное в этом, что он "ХОТЕЛ КАК ЛУЧШЕ".

Вот так вот это всё начиналось:

— Я отказываюсь давать показания, — сказал Гришка.

Они слышали от него эту фразу тоже уже далеко не в первый раз, но Добржинский весьма натурально изобразил удивление:

— Отказываетесь? А ведь ваши показания могли бы облегчить участь не только вашу, но и ваших товарищей.

— Как это?.. — помимо своей воли, со слабой надеждой спросил Гришка.

Что-то в нём встрепенулось. Неужели это и вправду возможно? Да если это хоть как-то поможет товарищам, он готов во всём признаться, всё подписать, сделать что угодно...

— Уверяю вас, — Добржинский проворно подвинул в его сторону бумагу и перо. — Если вы сейчас честно всё напишете об убийстве князя Кропоткина, с нескольких человек будут сняты подозрения в причастности к этому тяжкому преступлению.

Гришка помедлил немного в раздумье над чистым листом. Если это просто ловушка? И тут же: а если нет? Собственно, ему терять уже нечего, если им так хочется, он напишет. И скажет то же самое на суде — пусть все услышат правду о кропоткинских зверствах!

Перо в его руке чуть дрогнуло и быстро застрочило. Гришка писал всё, как было, и всё, что он думает по этому поводу: «Я не сожалею, конечно, что я убил князя Кропоткина, ибо не могу сожалеть о том, что я так чувствителен к людским страданиям, что имею такое высокое понятие о человеческом достоинстве, что для меня так дороги интересы партии и жизнь товарищей, что, решив погибнуть, лишь бы защитить всё это, я не сожалею, а считаю для себя честью и счастьем умереть за это дело на виселице».

Прочитав написанное, полковник скривился и молча передал листок Добржинскому. Тот сидел над ним довольно долго, о чём-то задумавшись.

   А продолжилось вот так:

Зунделевич молча ждал. Лицо у него было как каменное. Гришка заговорил сбивчиво, торопливо, боясь не успеть: да, он всё рассказал, но это было необходимо; ему обещали, что никто из его товарищей не пострадает; никто не будет арестован; те, что уже арестованы, получат смягчения; ради счастливого будущего России нужно идти на взаимные уступки...

В этом месте Зунд его прервал единственной короткой фразой:

— Ты предатель.

— Пусть я буду предатель, — сказал Гришка, бледнея, — лишь бы не было больше напрасных жертв!

— Ты дурак, если веришь им, — глухо произнёс Зунд.

А закончилось очень печально:

Он увидел вдруг поляну в липецком лесу, знакомые лица: Михайло, Дворник, Александр, Воробей, Желябов, Кот-Мурлыка... В глазах у него помутилось, посреди поляны возник чёрный эшафот. Гришка начал зачем-то считать петли — насчитал десяток и сбился.

— Нет! Не-е-ет!!!

Кто же это кричит так страшно?.. Из тех, кто на эшафоте, никто кричать не станет. Так откуда же эти дикие вопли?..

Лязг запоров, скрип двери. Грозный голос из коридора:

— Шуметь в камере не дозволяется! За ослушание — карцер!

Весь в поту, задыхаясь, Гришка вскочил на ноги и протёр глаза. Слава Богу, это тюрьма, а не поляна... И никакого эшафота нет.

Для него эшафота не потребовалось. Григорию хватило длинного тюремного полотенца, привязанного к крепкому крану умывальника.

Это камера Трубецкого бастиона Петропавловской крепости, где содержались задержанные народовольцы.