Осень, женщина, Средневековье

Взгрустнулось мне тут как-то - текст не пишется, рисую медленно, и вообще, вообще... А потом поговорила я с прекрасными Кошкой Моникой и Бранвеной Ллирской, и подумала, что надо радоваться мелочам, и лучше уж написать что-то, что потом отредачишь и исправишь, чем не писать вовсе. Так что пока долго и нудно ваяется продолжение к "Цветам для наглых", покажу-ка я миниатюрку, родившуюся спонтанно, и к героям этого романа имеющую непосредственное отношение) Итак, воть:

***

«Им поставили вдвое и спеси, и песен... И время... и легко в радости, пока...»

Нет, неверно. Не может быть сказано так. Еще раз.

«Им досталось вдоволь и... снеди, и... песен?.. И время их текло...».

Буквы расплывались, превращаясь в нечитаемые каракули, хотя света в зале было достаточно. Он лился от окна, неяркий, но ровный; кроме того, в специальной подставке над столом горела свеча. День клонился к вечеру, но до сумерек было еще далеко.

Она попыталась разобрать злополучную строку еще раз, но чем больше напрягала зрение, тем меньше видела. Зато приметила, как молодая служанка, сидевшая поодаль с шитьем, подняла голову — и тотчас же опустила. Венке что-то сердито шепнула ей.

Баронесса продолжала делать вид, что увлечена занятием; до слез обидно, что теперь она почти лишена удовольствия читать и уж тем более — водить по пергамену пером или кусочком угля, изображая чье-нибудь лицо или даже просто ветку яблони, цветущей в саду.

Теперь она не так досадовала на свое тело, уже не гибкое и не легкое, на ноющие, отекающие колени и частые головные боли. А ведь поначалу эти перемены казались концом всего...

Ее лекарь слыл весьма ученым человеком, знал труды Галена и Ибн-Синны, а также трактаты врачевателей из Салерно и Ферванты, и умел если не все, то многое из того, о чем писали и чему учили; в итоге же лучшим решением оказалось смириться. Никто не в силах совладать со временем, даже праведники и святые. Всему положено в свой срок уйти с этой земли.

Впрочем, ей больше не нужно танцевать ночи напролет, не нужно по многу часов проводить в седле... и кланяться королю — она бывает при дворе лишь раз в год, и эти несколько дней можно перетерпеть; там теперь властвуют другие красавицы, гордые, насмешливые, надменные. Одна такая разбила сердце Эриху...

В отместку барон учинил набег на земли мужа и брата этой женщины, а вдобавок забрал себе гобелены и шелка, которые вез к ним один тревесский купец.

Анастази качнула головой, недовольная поступком старшего сына. Неосмотрительно. Эрих Кленце, барон Вигентау, наживает себе врагов из-за смазливой вертихвостки!..

А младший, Дитмар, по-прежнему проводит слишком много времени в Рес-ам-Верне; по слухам, его любовница носит дитя, которое он считает своим.

Баронесса перевернула страницу. Киноварь и золото заглавной буквы вспыхнули бледным огнем. Миниатюра, по счастью, вполне различима, а если слегка и потеряла ясность, так то даже на пользу. Еще страшней становится дивный, дремучий лес, по которому вьется узенькая тропинка. По тропе едет рыцарь — раньше баронесса могла с точностью разглядеть все подробности, каждую нарисованную складку одежды, каждый цветок на траве, но теперь видит только пятна, ало-серое и бежевое, слитые воедино — плащ, доспехи, боевой конь. А вверху и справа, над деревьями, едва заметные на фоне синего неба, выступают островерхие башни. Над самой высокой из них — это уже по памяти, так не разглядеть, — вьется дракон с длинным тонким хвостом.

Роман о благородном рыцаре фон Пуллахе читал ей возлюбленный, давно, в Вальденбурге; тогда она была королевой и менестрели наперебой восхваляли ее щедрость и красоту. Что он сказал бы, если бы увидел ее теперь — и как бы звучал его голос? И каким был бы сам, приведи его Господь дожить до преклонных лет? Любил бы сына?.. Как вел бы дела? Что стало бы с его изяществом, гибкостью, тонкостью стана?..

Старея, тело воистину становится бременем и темницей для души.

Анастази вновь склонилась к книге, снова вгляделась в черный частокол буквиц, но разобрала только «...молился всю ночь» и «...его с великим плачем и стенанием». Однако этот роман она знала почти наизусть, и потому про себя продолжила: «... и путь этот привел его к лесу Бретегер и замку Унне. Лес этот был заколдован, и замок тоже, однако фон Пуллах о том не ведал». И сразу представились Зеленый зал таинственного замка и его прекрасная, но коварная хозяйка, искушающая благородного рыцаря; ее соскальзывающий с бедер золотой пояс...

А потом — мимолетно — вспомнился постоялый двор в Эллендорфе, в дни юности, когда она сама только-только стала женщиной, женой; и — много лет спустя — охотничий домик в лесу, весенняя буря...

Защипало и зацарапало под веком, и от внезапной, резкой боли баронесса вынужденно закрыла глаза, откинулась на спинку кресла, поднесла руку к лицу.

Бог с ним, что близкое присутствие мужчины теперь не вызывает трепета ни плотского, ни сердечного — этих лакомств она с избытком вкусила в свое время, и за них — как и за многие другие грехи — ей еще много предстоит молиться. Но зрение?!! Но ловкость руки, держащей перо? Неужели нельзя оставить себе хотя бы этакую малость?..

Хвала небу, хотя бы память еще верна ей, и прожитая жизнь не кажется чужой — выдумкой, пересказанной с чьих-то слов.

Андреас фон Борк, остановившись у двери, смотрел на госпожу, и сердце его сжималось от жалости и нежности. Разве не знает она, что любить можно не только бренное тело?.. Да, молодость прошла невозвратно, и дети повзрослели; и он, Андреас фон Борк, заботился о ее сыне как о своем собственном.

Молодость прошла и красота потускнела; вот только он, состарившийся рядом с госпожой, как старятся два дерева, срастаясь корнями и поддерживая друг друга, не замечал этого. Так разум со временем привыкает ко всему, что естественно и предопределено небом.

Увидев его, служанки поднялись и поклонились, и одновременно с ними Анастази, отнявшая ладонь от глаз, обернулась; улыбнулась, кивком головы дозволила говорить.

— Прости, что побеспокоил тебя, госпожа, — сказал фон Борк, протягивая ей дощечку-церу, завернутую в плотную ткань. — Знаю, ты занята. Но барон твой старший сын прислал гонца из Вигентау...

Она приняла послание из его рук, и случайное прикосновение почему-то показалось по-особенному теплым и мягким. Мягкая ткань соскользнула ей на колени.

— Любезный фон Борк, тебе не следует извиняться за то, что поступаешь как должно. Поглядим, что еще удумал барон мой сын.

И только тогда Андреас фон Борк запоздало подумал — ведь ей читать то, что выведено на воске; почему он не позвал молодого Греттера, не передал церу ему?

А еще недавно, в Рес-ам-Верне, слышал, будто бы в одном монастыре на юге ученые монахи используют занятную вещь — увеличительное стекло, с помощью которого можно разбирать даже мелко написанные тексты... или писать таковые самому. Если бы было возможно раздобыть такое...