Историческая достоверность в исторической прозе

Вчера мне написали рецензию, в которой обвинили в несоблюдении исторической достоверности. А конкретно в том, что мой персонаж, произнеся в 16м веке фразу «Я француз!», подчеркнул свою национальную идентичность, в то время как в 16м веке во Франции национальная идентичность еще не сформировалась.

Скажу сразу, я с этим обвинением не согласна. Почему не согласна, написано в этом комментарии к рецензии https://author.today/review/211276?c=10952485&th=10951055, повторяться лень. Кроме того, я согласна с Дьюком, который (спасибо ему большое) за меня сформулировал то, что у меня сформулировать тогда не получалось https://author.today/review/211276?c=10957754&th=10951254.

Здесь я хотела поговорить не об этом, а о том, насколько вообще базово необходима историческая достоверность для художественной литературы в жанре «историческая проза». 

Когда я начинала писать свою книгу (а было это много лет назад), то очень стремилась к исторической достоверности. Мне казалось, что без нее книга теряет смысл. Однако постепенно поняла следующее:

1. Настоящая фактологическая достоверность недостижима. Это стало очевидно, когда я попыталась достоверно описать Варфоломеевскую ночь, используя мемуары Маргариты Валуа, Агриппы д’Обинье и статью Уварова «Варфоломеевская ночь: событие и споры» (это если что, настоящий историк, а не популяризатор истории), который собрал точки зрения различных зарубежных исследователей на это событие. И тут выяснилось, что даже час начала резни достоверно неизвестен, а мемуары Марго грубо противоречат здравому смыслу. Несколько месяцев я пыталась собрать из всего этого логичную картинку, но в итоге вынуждена была признать, что во имя правдоподобия придется отступить от правды. Вот так, блин, бывает. Но тогда я еще продолжала стремиться к достоверности, и поэтому параллельно к книге написала исторические заметки, в которых кратко изложила взгляды различных авторов на то, как было на самом деле.

2. Историческая достоверность в речи сильно усложняет язык. Если почитать, например, Брантома, то видно, что люди говорили тогда очень длинными фразами. При этом яркие диалоги требуют краткости и точности формулировок, иначе становится скучно. Поэтому стилизация языка не может быть слишком близкой. 

В то же время существуют обороты, которые не могли использоваться тогда, однако постоянно используются в литературе, посвященной тому времени. Например, в наших и переводных книгах о том периоде немцев называют немцами, хотя понятно, что это современное слово исконно русского происхождения. Допустимо ли использование этого слова? Может, и нет, но оно гладко читается в  русскоязычном тексте. Если кому-то кажется, что негладко, извините.

3. Но главное даже не в этом, а в том, что фактологическая достоверность часто противоречит литературным задачам. Если бы Дюма описал графа де Бюсси таким, каким он был на самом деле (т.е. дешевым бабником, бездарным полководцем и человеком, довольно подлым), а Франсуазу де Меридор (прототип Дианы) – обыкновенной дурой, то «Графюню де Монсоро» никто бы не читал. Если бы он не сдвинул соглашение в Дре на несколько лет вперед, то и сюжета этой книги бы не было. Если бы в «Храбром сердце» не было любовной линии между Уильямом Уоллесом и Изабеллой Французской (а ее и быть не могло по датам), кино не получило бы Оскара. 

Короче, реальная жизнь скучнее и сложнее драмы, ничего не поделаешь. Чтобы книга была читабельной, ее надо очистить от лишних сюжетных линий и добавить новые. Каждый раз, когда мне ради литературных целей приходилось отступать от известной правды, мое сердце любителя истории плакало горючими слезами, и я садилась писать очередной пункт исторических заметок, в которых описывала, как все-таки было на самом деле. И все-таки сейчас, когда книга закончена и критикуется, знаю точно: менять сюжет ради достоверности нельзя.

4. И все же то отступление от исторической достоверности, на которое мне указали в рецензии, отличается от простого фактологического отступления. Это мировоззренческое отступление, которое возникает, когда современный автор вкладывает в своего персонажа, жившего сотни лет назад, те идеи, которые кажутся автору актуальными сейчас. Без вкладывания в персонажей авторской позиции книга вообще не имеет смысла. А поскольку задача автора – донести мысли современного человека до современных людей, то он неизбежно будет использовать слова и фразы, наиболее понятные сейчас, а не тогда. Как вчера написал Дьюк, каждый современный автор пишет про себя и свое время, даже если ваяет книгу про крестоносцев. 

Но тогда возникает закономерный вопрос: на кой болт писать о крестоносцах, если пишешь о себе? Почему мы, поклонники исторического жанра, любим читать современные мысли в устах тех людей, которые давно умерли и, скорее всего, рассуждали по-другому? И уж точно формулировали по-другому.

Думаю, дело в том, что некоторые, цепляющие нас исторические периоды, о которых хочется написать, странным образом выносят на гребень волны именно те вопросы, которые кажутся нам важными сейчас. На их примере некая идея кажется особенно выпуклой, даже если сейчас формулируется иначе и рассматривается с другого ракурса. 

В частности, ключевая тема моей книги – это противостояние  гуманизма и здравого смысла мракобесию, истеричности и узаконенному зверству. Итоговая победа Генриха IV в религиозных войнах – это победа терпимости над нетерпимостью, стратегии компромисса над стратегией истребления несогласных.   В одной из рецензий мне писали, что мой Генрих ведет себя, как попаданец, поскольку мало рассуждает о религии, и куда больше думает о политической целесообразности, и вообще избыточно гуманен. Это показалось рецензенту исторически недостоверным. Но именно тогда, в мясорубке религиозных войн, зародилась идея веротерпимости во имя мира. Тех людей, которые считали, что религиозными различиями можно пренебречь ради нормальной жизни, тогда называли «политиками». А фанатики обоих лагерей презрительно именовали их «религиозными гермафродитами», потому что те не хотели умирать за веру. И это были вовсе не попаданцы.  Именно тому времени принадлежит фраза Жана Бодена «Я изменю любым принципам, если это спасет хотя бы одну жизнь» (1589 год). Нам из 21 века часто кажется, что люди эпохи религиозных войн все до одного  были оголтелыми богомольцами, готовыми убивать тех, кто молится иначе, а это не совсем так.

Достоверен ли мой Генрих при таких обстоятельствах? Не знаю. Наверняка реальный Генрих Наваррский был все-таки и более религиозным, и более жестким, чем он описан у меня. В то же время я подчеркнула именно те черты, которые отличали его от многих современников, но в то же время вполне имели место. Если бы я описала его достовернее, то современный читатель с высоты своей морали просто не увидел бы этого отличия. А оно-таки было, иначе не стал бы он тем, кем стал.

Достоверен ли мой Лаварден, сказавший «Я француз!»? Наверное, не вполне. Человек того времени выразился бы иначе. Но и в то время он вполне мог иметь в виду, что консолидация дворянства вокруг короля может остановить войны, от которых все устали. Тогда эта мысль была вполне актуальна. Если для вас важно, чтобы она была еще и выражена в аутентичных формулировках, вам моя книга, наверное, не подойдет, поскольку я действительно позволяю себе отступать от них ради четкости выражений.

Короче, возвращаясь к вопросу о важности достоверности в исторической прозе. Я все-таки считаю, что задача художественной литературы – выразить авторскую идею, если для этого требуется отступление от достоверности, то оно допустимо. 

В то же время закон жанра «историческая проза» требует соблюдения базовой исторической канвы, иначе жанр теряет свое обаяние, и книга начинает раздражать. При этом у каждого читателя свой триггер, на который он реагирует. Кто-то не может вынести "немцев" во Франции 16 го века, а меня, например, бесит избыточное благородство героев Дюма, которое кажется мне совершенно недостоверным.

Мне кажется, книга должна обязательно учитывать датировку и логику крупных событий, иначе это уже не историческая проза, а что-то другое. Ну и дух времени, конечно, тоже. Проблема в том, что дух времени каждый тоже чувствует по-своему. Мы этого духа точно не знаем, и то, что одному кажется выражением духа времени, другому представляется грубым отступлением от него. Каждый имеет свои аргументы.

А вы как думаете, насколько в исторической прозе допустимо отступление от достоверности? Где та грань, переступив которую автор теряет право называть свою книгу исторической прозой?