Отцы и дети

Был сегодня в гостях у родителей. Сели с батей, немного выпили. По телеку Галкин что-то там устраивает, какое-то шоу со старыми советскими певцами. Какая-то тетка восточной внешности.

— Слушай, вот смотрю я на этих старых советских пердунов и ничего не чувствую. Прекрасно поёт, но не вызывает ни капли переживаний, хотя понимаю, что она — недостижимый космос по сравнению со всеми этими современными моргенштернами. Голос то у неё прекрасный, транслирует сложнейший спектр эмоций, а я как будто на стенку смотрю. А пела она в 60-70 годы, именно тогда, когда Джимми Моррисон выпускал свои лучшие альбомы и Пинк Флойд выступал. При этом, включи мне сейчас Пинк Флойд и я впаду в экстаз, особенно под алкоголь.

— Ну, это эстрадная певица, она специфическая, — отвечает отец.

— Знаешь, вот вспоминаю, как вы меня таскали в детстве по походам. Я ведь вырос на авторской песне, причём, слышал её в живом исполнении, возле костра. Но почему-то не запало это мне в душу. У каждого поколения своё. Причём, сейчас отлично понимаю, что Окуджава — гений и его песни — настоящая поэзия. Умом оцениваю, а тащусь по-прежнему от Башлачёва, Летова и Курта Кобейна. Одновременно, пытаюсь представить вашу студенческую жизнь и понимаю, насколько это было лампово и круто.

— У нас тогда была однокомнатная квартира, Серёжа. Мы были студентами, необременёнными ничем. Мы знали, что получим работу, сделаем карьеру и у нас все будет хорошо. Наша маленькая квартира набивалась друзьями так, что некуда было сесть и Юра Навалихин начинал бренчать что-то на гитаре и на ходу, у нас на глазах, сочинять песни, которые потом будут слушать 20 лет студенты.

— Да, у нас было как-то по-другому. На наших глазах разваливалась страна и одновременно, появлялись музыкальные группы, которые теперь считаются культовыми. Когда Лакримоза выпустила свой альбом «Элодия», мы кайфанулись, но не поняли, что лучше то и не будет. Что на наших глазах рождаются шедевры. Никогда не забуду, как Наташа, девушка с короткой стрижкой и маленькими сиськами дала мне послушать кассету с Моррисоном. Его голос для меня тогда был как манна небесная — я никогда не слышал подобной экспрессии. Я очень долго не хотел отдавать Наташе кассету.

А книжные развалы? Столько неизвестных имён, столько авторов, о существовании которых мы не подозревали. Один только Филип Дик чего стоит, которого почти не печатали в стране. А ведь я держал в руках первое издание Пелевина, хотел купить и передумал! Я тогда даже не подозревал, что уже через пять лет буду, как оголтелый зачитываться им. Тогда, в 99-м, в Кишинёве, по телеку показывали бомбёжку американцами Югославии, а Ира мне сказала: «Ты совершил две ошибки: не читал Пелевина и не был в Питере».

На наши головы свалилось всё, что так долго было запрещено совком. Когда по телеку вечером показывали фильмы Альфреда Хичкока, а рядом лежал томик Фармера, это ощущалось, как-будто боги сошли с небес. Но вы круче. Если мы были свидетелями культурной истории, то вы эту историю делали. Вы были её авторами.