Смирение

Я уходила далеко,

но неизбежно возвращалась:

в груди "горело" молоко,

не разжимала руки жалость,

и он кричал,

кричал и звал

на ангельском своем наречье.

Мне остро не хватало зла —

перебивало человечье,

пока неясное тепло,

и распирало,

и текло

животворящим и молочным.

Клянусь родным покровом ночи,

пыталась я...

Но не смогла

ни задушить его,

ни бросить

в лесу, вовек не знавшем просек,

ни к людям дальнего села

снести и кинуть на пороге

избы, в которой дремлет свет.

За две последних сотни лет

во мне, не помнящей о боге

(поскольку бог у вас — любовь),

впервые возродилась боль:

и хоть кричи,

и хоть злословь,

хоть темноистину глаголь,

хоть вой подстреленной волчицей,

но раз незваному случиться

дано — случится всё равно.

Он, мне и чуждый, и родной,

от крика заполночь осипший,

смотрел и ждал.

Темнели вишни

внимательных недетских глаз,

и я смотрела.

Поздний Марс

грозил войной, сумой и гладом,

но, пальчики ребенку гладя,

я принимала тишину

вполне заслуженной наградой.

Волною по мирскому дну

катил рассвет,

и я смирялась —

уже дурманила усталость,

и тёплой накрывал рукой

дремотный негустой покой.

А сын лежал на хвое жёсткой

и грудь сосал в блаженном сне,

и трепетали два отростка

на небом пахнущей спине.