Это и есть главная интрига книги — отношения автора с собственными персонажами (Пелевин)

— Хорошо, — сказал он, — я расскажу. Я видел сон, где я был героем  книги. Меня придумывало сразу несколько человек, изрядных негодяев. И  текст, который они сочиняли, становился моим миром и моей жизнью. Этот  мир, однако же, был населен и знакомыми мне лицами. 

— Скажите, а кто были эти писатели? — спросил Чертков. — Те несколько человек, которые вас придумывали?

Толстой отхлебнул чаю.

— Какие-то мрачные жулики, — сказал он. — Главного звали Ариэль. У них там один роман сочиняет целая артель. Там книги пишут, как наши мужики  растят свиней на продажу.

И вот в таком романе я был героем. Впрочем,  одно время я даже писал его сам. Причем придумывал самые дикие и  неправдоподобные куски. Для этого я надевал на руку белую перчатку.  Перчатка самая настоящая, лежит у меня на столе, и я действительно  иногда ее надеваю, когда пишу, потому что у меня на руке мозоль. И еще я  слышал массу непонятных новых слов. Были очень смешные.

— Значит,  вы все-таки видели будущее, — сказал индус. — Хотя бы и через такую  странную призму. Ведь, насколько я понимаю, в вашем видении  присутствовали элементы, которые никак нельзя вывести из вашего  повседневного опыта.

— О да, присутствовали, и в большом  количестве, — подтвердил Толстой. — Особенно когда мне привиделся  Достоевский с боевым топором. Вот там уже начался форменный кошмар.  Живые мертвецы на улицах Петербурга, аршинные непристойности на стенах…  Люди, высасывающие друг у друга душу с целью коммерческой прибыли,  причем даже не для себя, а для тех, кто их этому учит.

— Апокалипсис, — вздохнула Софья Андреевна.

— Впрочем,  и сейчас происходит то же самое, — продолжал Толстой. — Вопрос для  большинства не в том, как жить, чему служить, что проповедовать, а в  том, как выиграть приз, обогатиться… Отсюда до Ариэля совсем недалеко.

— Ты про это много думаешь, — сказала Софья Андреевна. — Вот и привиделось.

— Возможно  и так, — ответил Толстой. — Кстати, Достоевский постоянно цитировал  Конфуция, и как раз те самые места, которые я недавно перечитывал.

— Вы сказали «Ариэль», Лев Николаевич? — негромко спросил Чертков.

— Да.

— Это имя означает, насколько я знаю, «Лев Божий».

— Ах, Лева, — сказала Софья Андреевна. — Ариэлем наверняка был ты. Самый великий Лев из всех.

— Я же объяснил, что был в романе просто героем. А он — моим автором.

— Но  ты всегда говорил, Лева, что, когда пишешь, обязательно становишься  героем сам, — сказала Софья Андреевна. — И по-другому вообще невозможно  писать художественное.

Толстой, опускавший в этот момент чайную ложку в стакан, вдруг замер.

— Лева, что с тобой? Ты поперхнулся?

— Нет, —  сказал Толстой и рассмеялся. — Эта мысль очень пригодилась бы мне во  сне. Именно так, да… Автор должен притвориться героем, чтобы тот возник…  Вот где его можно поймать… Тогда понятно, зачем спасать героя. И где  искать Бога. И зачем любить другого человека, когда тот страдает — это  ведь безграничная вечность забыла себя, отчаялась и плачет…  (Пелевин "t")