Голос Гоголя - преображённый пролог к "Мёртвым душат"

Первый вариант этого текста появился в 2012 немногим позже начала выкладки романа "Мёртвые душат" на Лениздате.

("Мёртвые душат" - 1-й роман из Ярусного мира).

Я столкнулся с тем, что сей роман очень для многих непонятен, порог его высок, отсылки к Гоголю подозрительны - и решил этак наскоро решить все возникшие сложности написанием единственного пролога.

Но затем оказалось, что пролог таки лишний. Для понимания романа он ничего не даёт, а только запутывает. Мир в этом прологе не тот, что в романе, а такой себе "промежуточный", объяснительный мир между Гоголем и романом. И тому, кто въезжает в мир, объяснения эти не нужны, и тому, кто не въезжает - не нужны тем более)

Ну и кроме того - эта поздняя нашлёпка на чисто импровизационном тексте понижала его ценность чисто для меня.

Я и убрал его, о чём ни разу не пожалел.

Но с тех пор ситуация изменилась. Написанных в цикле романов уже 6. На будущий 7-й я планирую возложить функцию завершения. Это значит, чистой импровизации не будет (я ведь знаю, к чему хотел бы прийти, лишь не знаю, как разрешатся основные конфликты сюжета эпопеи).

И вот в этой связи я вспомнил о "Голосе Гоголя". Для начала - полностью его переписал. И собираюсь использовать. Пролог не пролог, а может, глава, может, линия... Там будет видно. Идея в том, что, подытоживая эпопею,  стоит иметь в виду её всю - даже малый не вошедший фрагмент. Вдруг он для чего-нибудь краеуголен)))

Голос Гоголя

Я часто слышу голос Гоголя в подлиннике. Рассказать - мало кто поверит, ведь голоса, говорящие с нами изнутри, недоступны окружающим. Скажут: присочиняю. Скажут: с чего ты взял? Скажут: голос кем-то представился, а ты, простофиля, поверил? Скажут: ну а факты где, где фонограмма? Ах, нету?! Скажут: голоса в голове до добра тебя не доведут. Скажут: слушал бы лучше нас, мы-то точно не врём, мы честные. Да-да-да.

Внешние голоса требовательны. Скажешь им про Гоголя – сразу начнут давить. Приведут аргумент, дескать, Гоголь умер. Типа я не знал. Умер, да. Но у меня нет оснований не доверять его голосу. Послания его глубоки, фантазии – ярки. И ему нет никакого смысла меня обманывать.

У меня много собственных голосов, но голос Гоголя я всегда отличаю по гулкой горечи, сквозящей в серебряном звоне насмешливой интонации. Этим голосом Гоголь почти никогда не говорил вслух. Разве что с Пушкиным, да и то – всё больше в заочных разговорах.

* * *

Дачным летом 1831 года Гоголь, бывало, ходил в гости к Пушкину - по лесной тропинке, ведущей из Павловска в Царское Село. Пока шёл, напряжённо думал тревожные думы. О живых, о мёртвых, о тех, кто ни то ни сё. Он готовился Пушкину всё рассказать, попросить совета, как быть с мертвецами. Только в Царском Селе, вот уж незадача, нападало на них на обоих шутейное настроение, будто не в меру тревожная муза сатиры уступала место весёлой музе комедии, а та им языки щекотала сущими пустяками. Знай, острили, устраивали розыгрыши, на которые они оба были великие мастера. Слово за слово – уж позвали за стол, а там и пора возвращаться в Павловск, чай, не рукой подать. Ладно, думал Гоголь, оставлю вопросы о мертвецах на другой раз… Но и в новый раз ему так и не удавалось высказать Александру Сергеичу то главное, из-за чего приходил.

Случай представился лишь в последний день дачного лета. Они с Пушкиным пошли прогуляться по Царскосельскому парку. Пушкин всё шутил, и Гоголь его спросил: «Ну что, брат Пушкин?». А Пушкин помрачнел и ответил: «Да веришь ли, брат Гоголь, ведь душат! И давно уже душат! А всё почему? Потому что мёртвые. Все они мертвы, и никак иначе». А Гоголь ему: «Но ведь надо об этом писать!». «Недосуг», - отвечал Пушкин. Гоголь горячился: «Да помилуй, Александр Сергеич, как же недосуг?». На что Пушкин: «Я, пожалуй, имею о мёртвых один сюжетец». – «Для романа в стихах?» - «Нет же, в прозе. И романов таких не пишут. Так, по видимости, анекдот… Будто едет один траченый молью мертвец по помещичьим замкам одной из западных наших губерний, да притом потихоньку скупает души новопреставившихся крестьян. Он скупает, а в губернии всё гадают: кто же он? То ли чёрт, то ли ревизор. И надумали…».

«Ревизор!» - догадался Гоголь. «Нет, не он!» - «Неужели чёрт?».

«Несомненно, чёртов прислужник. Но не главный диавол, нет. И притом герой непростой, страдающий. Бескорыстливый, не лишённый душевного благородства, праведникам зла не желает». – «Неужели?» - «Да точно: рыцарь! В каждом действии чувствуется порода. Не торгуется никогда, платит, чего запросили. Не жалеет дьявольских денег. Не желает людям вредить. Скажем, души живые в коллекцию не берёт. Кто хотел запродаться сам, получил отказ, ибо разборчив герой, не ходок супротив принципов. Только мёртвые души. Только крестьянские». – «Так диаволу живые только ценней!» - вскричал Гоголь. «Дьяволу – да. Но не сему герою».

Тут-то Гоголь пришёл в нервическое возбуждение, закричал на Пушкина, чтобы тот непременно писал! Ну а Пушкин в ответ: «Нет, брат Гоголь, говорю ж тебе: недосуг. А и напишу – чем дело закончится? Тем закончится, что публика скажет: Пушкин-де снова пишет Онегина, лишь Онегина и умеет. Всё ему лишние люди да лишние мертвецы, все на одно лицо… Понимаешь, брат?». – «Что же делать?» – Гоголь в ответ. «А пожалуй, - Пушкин ему, - сам и напиши».

И задумался Гоголь тогда, и решился: «Не дурно бы написать!». А писать они с Пушкином оба умели. И непременно по-русски.

* * *

Голоса снаружи любят обстёбывать всякий внутренний голос, о котором лишь догадаются. Говорят, нереален и всё такое. Им присуще древнее заблуждение, что они-то существуют объективно – просто потому, что звучат. А по-моему, нет глупей, чем считать голосом всякое, что попадает в твой мир через уши – два засорённых лапшой вареника. Вся лапша из ушей предсказуема, ничего не даёт уму. 

Голоса изнутри – те обычно ведут себя так, будто голоса Гоголя им не слышно. Может, и не врут, правда не могут расслышать. Или понимают, что это голос не мой, важный голос; если кому с ним вступать в диалог, то лишь мне, мне самому, а уж им, голосам осколочным – лучше бы не надо, ведь иначе выйдет невежливо, некрасиво. Будто сепаратизм.

Нет, какие-то из внутренних голосов явно предубеждены, так как попали под влияние внешних, ну а те хоть и говорят, будто Гоголя любят, а всё-таки не настолько, чтобы позволить ему подавать голос. Опасаются: вдруг соврёт, или скажет что-то, что им не понравится. Говорящий классик намного опаснее молчаливого. То-то его и шпыняют, кому не лень.

* * *

Гоголь долго не усидел в Павловске на даче. Всё ему казалось чрезвычайно живым и ненастоящим. Как здесь напишешь реалистическую поэму о всамделишных мертвецах? Сутки помаялся над началом, после вещи стал паковать. Ну а там уж кликнул извозчика, чтобы мчаться домой и скорее писать, писать. Образы мертвецов из будущей бессмертной поэмы, как живые, вставали перед внутренним взором писателя. Но и там, в Петербурге, что-то ему всё время мешало; вернее всего, это был всемирный заговор мёртвых, имевший в Петербурге своё представительство. 

Мёртвые стучали в стены, подмигивали из зеркал, слонялись по парадной лестнице приютившего Гоголя плетнёвского дома. Спасаясь от их навязчивого внимания, Николай Васильевич бежал в зарубежный угол Европы. Что за чудо Италия! Что за климат, что за язык, что за чудные имена: Челентано, Чезаре, Чичеро… Здесь-то и пришло к Николаю Васильичу имя главного героя поэмы. На холодного Онегина совсем не похож герой-итальянец. А зато на кого похож – на мыслителя Цицерона. Тот ведь тоже порой не стеснялся делать три дела одновременно. Правда, три жизненных дела, никак не посмертных, да.

* * *

Убежать в Италию – далеко не самый надёжный род эскапизма. Ведь в любой итальянской Италии тоже всегда имеются свои мертвецы. И не только свои: мало ли, что ль, покойников ездит туда лечиться и развлекаться? 

Экзотические сады, древние палаццо… Нудные посланцы Шестой расы донимали его и там, но он упрямо писал историческую правду, потом сжигал написанное и наново писал то же самое. Из всех текстов Гоголя лучше всего сохранились сожжённые – их совсем не коснулась омертвляющая цензура… 

Не сказать, чтобы рукописи сжигать было весело. Как-никак, писательство труд, а стиранье следов труда выглядит вандализмом… 

Ха, но надо было знать Гоголя! Перед сожжением он каждый лист своей рукописи тщательно перечитывал. Для кого перечитывал? Для меня. Медленно, с выражением, с расстановкой, чтобы я успевал набрать на клавиатуре. Я не так, чтобы сильно быстро пишу под диктовку, так что Гоголь тянул до последнего и сжигал свои пачки бумаги лишь тогда, как я в точности воспроизводил его каждое слово. Гоголь медлил, а у мелом прочерченного круга собирались обильные толпы нежити. Хорошо, хоть итальянские мертвецы в большинстве не понимали по-русски, но уж те немногие, кто понимали – что за обидными прозвищами они награждали Гоголя, предлагая убиваться об стол, а словеса выкидывать в топку.

«Хорошо-хорошо, - обещал он им, - только чуть-чуть сильнее разочаруюсь!.. – и в мою сторону. - Да-с, на чём мы остановились? Ага, на явлении во коробочке»…

Вордовский файл, в котором я набивал гоголевскую поэму, назывался «Мёртвые душат». Именно такую редакцию её названия и следует признать каноничной. Но, конечно, материальных следов подлинного, не тронутого цензурой канона Гоголь по себе не оставил. В каждом доме в ту пору топилась печь, а при каждой печи состояли штатными провокаторами призрачные фигуры - мёртвые кочегары.   

Гоголь сочинял, кочегары морально давили, Гоголь понимал, что бумага рано иль поздно пойдёт на растопку, но в отчаянный миг, когда понимание ещё не претворилось в действие, между рукописью и печкой неизменно оказывался я. «Всё, конец первого тома, - говорил Гоголь, - но баклуши бить рано: у меня уж дописан следующий». Я понимал: время создавать новый файл.

Гоголь успел многое. Кто-то скажет, что полностью дописан только первый том его «Мёртвых душ», а второй существует в черновых набросках, чудом живых фрагментах, по которым едва угадывается сюжет. А шести томов не хотите? Кто, по-вашему, мог подсчитать, сколько томов он сжёг?

* * *

Голос Гоголя продиктовал мне шесть романов подряд. Дальше случился перерыв. Гоголь говорил, что имеет хитрый расчёт – усыпить мертвецкую бдительность. Так-то мёртвые соглядатаи ну совсем обнаглели, что ни день – стоят над душой. А заметят, что он от своей истории отступился – и найдут себе где-то в иных местах другие занятия. И как только их хмурые тени перестанут закрывать горизонты, Николай Васильич быстренько всё закончит. Как тот Мартин, если вы его помните.

Кто чью бдительность таким образом усыпил – вопрос остался открытым. Только факт, голос Гоголя с этих пор приходил всё реже. Я напрасно ждал у развёрнутого ноут-бука, и любое моё ожидание приводило к тому, что я вдруг принимался писать что-то своё. Да, без голоса. Но и без голоса порой получалось.

Вот когда я переставал печатать, голос иногда приходил. И рассказывал мне не историю рыцаря Чичеро, а другие истории, кажется, прямо почерпнутые из газет и личных наблюдений. Что сказать о них вам? В ту пору мир был болен уже давно, мёртвые душили живых при малейшей оказии, вся культура живых воодушевилась нелепой завистью к мёртвым, и сама природа тоже вела себя резко парадоксально. 

Не поверите, но весенние разливы Яузы становились бедствием для целого континента. Гоголь смотрел на бескрайнюю гладь великой реки и слагал песнь о редкой птице, долетевшей до её середины. В песни о редкой птице он ни словом, ни полусловом не затрагивал интересов мёртвых, но по голосу было заметно: мертвецы хмурились. Я догадывался, почему.

Там, на середине великой реки, таилась истина нашего с вами яруса мироздания, отыскать её было мучительно важно. Только способы поиска Гоголь теперь избирал другие. Не поэму, похожую на роман, а другую поэму, насквозь публицистическую. В ней писатель старался дружить с малой музой эпистолярного жанра, только дружба не задалась: верно, мёртвые далеко не ушли, а, напротив, толпились плотней у начертанной мелом окружности и любое письмо перехватывали на лету.

Нет, не сработала хитрость. Было бы ловчей и хитрей вовремя завершить гештальт. Вовремя – пока он живой и тёплый, а не в злую годину окостенения.

* * *

- Ну а дальше-то будет что? – спросил я этим утром, загадав: Гоголь наберётся душевных сил и смело продиктует финал истории! 

Я и файл завёл новый: «Роман 7. Живые надеются».

Только Гоголь набрался сил для совсем другого.

- Мой костёр прогорел, - сказал он. – Финала не будет. Если хочешь, сотри файлы. В них сюжет ведёт никуда.

- Не сотру.

Гоголь сказал не одним лишь голосом, но и явившейся вместе с ним уязвлённой мучительно кислой гримасой:

- Мёртвые заставят. 

- Я упрям. 

- Не поможет. Они усиливаются. Равномерно во всех мирах.

- Это потому, что история о них не закончена.

- Потому и не закончена, - сказал было Гоголь. 

Я перебил:

- Надо просто взять на себя ответственность! – Поучение Гоголю прозвучало фальшиво и глуповато.  

- Если просто – возьми! – в раздражении фыркнул он.  

- Эту историю начал не я, - постарался для вящей убедительности вернуться к истокам.

- Ой ли? Неужели же «голос Гоголя» - это не твой собственный голос?

Я задумался. Впрочем, усилия воли в этом акте было намного больше, чем усилия мысли. Неужели мой? Впрочем, где «моё», где «чужое», когда мёртвые усиливают хватку равномерно во всех мирах?

- Я завершу историю, - пообещал я.

- Слушаю, - ответил мой собеседник. Мёртвые, обступившие его плотным кольцом, истошно завыли.

С этого момента голосом Гоголя заговорил я.

Мой двойник в параллельном мире обмакнул в чернила перо и бросился записывать.