Надпись на камне

Сегодня неожиданно все сложилось.

Отпечаток ладони неизвестного автора и полустертая надпись на камне. 

Поздний неолит. 

Технология пламенных отпечатков. 

(считается утраченной)

Два дня был сильный снег при ноле градусов, а сегодня с утра до обеда ещё и сильный ветер. Ворона в окне летела против ветра, и её заметно сносило назад. С каждым взмахом она оказывалась там, где была всего за пару взмахов до этого.

Захочешь попасть домой — и фиг. Не факт что сможешь вернуться даже туда, откуда прилетел. 

Можно придумать себе имя.

До определённого срока человек ходит с именем, данным ему при рождении, но имя это считается временным. Человек сам даст себе постоянное. И вот им его и будут называть всю оставшуюся жизнь. 
Человек растёт и должен будет назвать своё имя миру. Однажды.
Он готовится, выбирает, советуется. Чем ближе срок, тем больше вариантов. 
Не будем рассматривать тех, кто уже давно решил и не колеблется. Их мало, как и тех, кто выбрал себе для жизни пару один раз и на всю жизнь. 
Представили? 

Это совсем не то, что живёшь уже поименованный родителями. Ты теперь мучаешься не всю жизнь, а пока не выберешь. 
Нечто подобное происходит, когда в сетях выбираешь себе ник. 

Логин — то же имя. Как у мистера Х. 

Мистер X попросился назад к жене. Жена повела мистера к семейному психологу Там выяснилось, что мистер Х считает бывшую жену толстож...ой, но очень доброй и преданной.
В беседе Х заявил, что завел любовницу, потому что у него не было интимных отношений с женой 7 лет. 

— Она, как пуховик стала, мне нужна женщина, а не матрас, — кричал он громким шепотом в кабинете.
Типа он женился на красивой стройной, а жить пришлось с китайским пуховиком. К жене думает возвращаться по просьбе дочки. В 68 лет возвращаться трудно. Тем более, с любовницей порвать отношения Х не решился.

Всё было обыденно-привычным и неслось вперед, не отставая от вращения, не делая остановок, не спрашивая «куда?» Зачем? 

В институт, детскую поликлинику, на родительское собрание, за новым диваном. 

А то старый уже колет ржавой пружиной. Потом подошёл срок платежа за квартиру, за дачный кооператив и на свадьбу внезапно повзрослевшему сыну нужно. И опять детская поликлиника и родительское собрание. И бабушки понесли сумки с коньками для внучек. 
Но он приходит, этот день с не спрошенным «зачем?», с непонятным «что дальше?».

Это не старость. Не одиночество. Не бездетность и не болезнь. Это у всех одно и тоже. Это возраст.

И почти все приходят к тому камню, где ничего не написано. 

Только даты, если прямо пойти или направо свернуть. 

Дорог за этим камнем нет, есть направления. 
Это до камня сто дорог, а после, тоже, хоть сто, но тропить их придется самому. 
Это не расплата, не следствие. Это школа закончилась, а дальше сам. Как умеешь, как захочешь, как осилишь. Остальное — факультативно.
Время идёт, и дорога сама себя не нарисует.

Когда затылком чувствуешь восход,

Сквозь сон и перламутровые стены,

Сквозь тишину и колыханье штор,

Сквозь штопор времени и штопаные вены.

Когда рассудку некого судить,

 А сердце любит трепетно и страшно

Кого-то, в самом деле, полюбить

И встретиться, и полюбить напрасно.

И ясно, что не каждому дано,

Встречая день, рассматривать с изнанки

Случайно выпавшую изморозь и тень

Шершавую, как дерево из рамки.

И кричало нечеловеческим голосом человечество, и молило, и христарадничало о прощении, а вокруг плакали птахи небесные и зверье лесное. И только шаман танцевал и улыбался, проговаривая: 

— В огне, сука, сгоришь. Сгинешь, тварь, в пучине. В бездну тебя, в бездну... 

А люди смотрели и ждали. И кто видел — верил, а кто повторял слова — не видел. Хорошо, что Господь, хоть суров, да милостив. Он не шаман, Он — мир.

Стадион зарастал деревьями. И скамейками, и фонарями. Изредка, собаками и людьми. Люди бегали. Или стояли, курили, говорили. Собаки бегали и стояли с поднятыми руками. Скамейки просто стояли. Фонари стояли криво. Редко загорались и светили теплым светом. А ночи случались холодные, зимние, темные-темные. 

Загораются и гаснут звезды над стадионом, над людьми и собаками. 

Падает ли снег?

Нет... 

Летит ли? 

Нет...

Стелится ли? 

Редкий сторож пройдет ночной порой по беговым дорожкам, редкая собака пробежит поперек, нечастый человек встретится собаке и сторожу. И снова станет тихо. Слышно, как прорастают под снегом травы, как трещат деревья, вытягиваясь в высоту. И только фонари и скамейки безразличны ко всему. Особенно скамейки.

Никто не знает кто ты,

Никто не видит свет,

Под серой оболочкой

Взлетающий рассвет,

А темнота не видит

Препятствий тишины,

И шаркает подошвой,

И шарит вдоль стены.

Щелчок от зажигалки,

Сверчком ныряя в щель,

Лишь огонек мерцает

Теперь.

Озарено пространство.

И странно, но плывет

Звучание, что в каждом

зачем-нибудь живет.

Я уступил свое место пожилому человеку с копной белых волос. На четыре часа дороги. Он был в очках с такими толстыми линзами, какие вставляются в бинокли армейских разведчиков. Мой поступок вызвал возмущенный протест со стороны товарища:

— Я так сильно дрался с хорошими людьми за место для тебя, Лин, а ты отдаешь его так... запросто, будто выплевываешь пережеванный паан. И стоишь в проходе, как дурак, да еще и на кривых ногах.

— Но послушай, Прабу. Это же пожилой человек. Я не могу сидеть, когда он стоит рядом.

— Эту проблему очень легко решить. Ты просто не смотри, как он стоит рядом. Пусть он стоит — это его дело. Его дело твоего сидячего места не касается.

— Я так не могу, — смущенно возразил я, посмеиваясь над горячностью своего товарища.

Он оглашал свои претензии на весь вагон. Вагон с любопытством внимал ему. Умелый рассказчик сокращает длинную дорогу. И удлиняет жизнь.

— Шесть синяков и царапин насчитал я на своем теле, — хныкал он, взывая не только ко мне, но и ко всей заинтересованной аудитории. 

Приподняв рубашку и майку, он продемонстрировал большую ссадину и наливающийся кровоподтек. 

— И все это того, ради того, чтобы случайный старик пристроил свою левую ягодицу на твоё сиденье, а я приобрел серьезные раны. Жизнь несправедлива. Я страдал, ради того, чтобы он разместил на скамейке свою правую ягодицу. Я весь побит и расцарапан. И всё это ради размещения его двусторонних ягодиц на твоем сидении. Это самый настоящий позор, вот что я тебе скажу. Это позор.

Он многословно и жалобно выражал эту свою горькую мысль на все лады, пока все без исключения не усвоили ее. Все наши попутчики смотрели на меня, как Ленин на буржуазию. Набычившись и укоризненно покачивая головами. Но самым возмущенным взглядом меня наградил старик, которому я уступил место. Он прожигал меня гневным взглядом все те четыре часа, которые провел на моем месте. 

Когда поезд прибыл на его станцию, он встал и отпустил в мой адрес сильно непристойное выражение. Весь вагон покатился от хохота, а двое соседей сочувственно похлопали меня по плечу. А я сел на освободившееся место. 

Жизнь справедлива. 

Оседает пыль,

Опадают листья,

Тучам молодым

Можно подивиться,

Пошуршать листвой,

В стоптанном ботинке,

пусть дрожит роса

На каждой паутинке.

*

гвозди — слова,
И плавная речь.

снова — гвозди,
сухожилия трутся,
и отстреливает угольками печь.
так прощаются с прошлым,
так — расстаются,
роняя
обычные, спокойные слова,
в нутро растерянной и почившей недели,
в цветные, бумажные глаза...
в сухие яблони,
в дрова упавшие на колени.

Мы смотрели на небо и смотрели на звезды. Что еще можно увидеть в темном, глубоком, вечернем и безоблачном небе? Только звезды. Мерцанье. Сиянье. Глубину синего цвета. Почти черного, но все же, синего.

Мы лежали на большой копне сена, где-то далеко от дома, в нечерноземной полосе России и смотрели на небо. Небо медленно опускалось на нас. Мы медленно поднимались к нему. Звезды на глазах укрупнялись, и, так нам казалось, жгли глаза холодным своим мерцанием. Пахло травой. Не какой-то одной, а всеми сразу. Прелыми травами.

Мы смотрели на небо и лежали на истлевающей траве, на хорошо вымокшей и едва просушенной, на много раз вымокшей и просушенной до колкости. От запаха и света, замирало сердце. Небо отражалось в наших глазах, небо. А тело взлетало и, невесомое, оно практически не ощущалось, просто висело над этой охапкой травы, чуть-чуть не долетая до звезд.

Всегда не хватает самой малости, того немногого, что остается недостижимым. Счастье, которое подкрадывается незаметно. Счастье, которое неощутимо. Счастье, которого нет, но которое охватывает все. Всегда. Полностью. И навсегда.

Я чувствовал, что лежащий рядом парень тоже летит. Вместе со мной. Удивительное совпадение. Случайное. Однажды. Мы оба взлетели над сеном и устремились к звездам. Так и было. А потом, мы просто спустились с этой копны, унося с собой этот мир, и отправились к лагерю. К людям, которые не лежали на прелой соломе и не смотрели в зеленые глаза вечности. Которым это занятие могло, да и казалось, донельзя странным.

Давно уже нет этого сена. Его съели коровы. Нет того мира. Его съели обстоятельства. Того человека нет. Он уже улетел в эту темную синь небес. Давно уже ничего этого нет. Но стоит мне только захотеть... И я снова лечу.

*

Ночь пахла желтыми цветами,

Как-будто кто-то раздавил

Соцветья, головы и в ямы

Слоями травы уложил.

Ночь пахла так, как пахнет морось,

Как туча мелкой мошкары,

Как старый, выкрашенный волос,

Летящий в детские дворы.

И в этой горечи прозрачной,

Неуловимой, но живой,

Я чувствовал, как тонет лист упавший,

Вращая звёзды надо мной.

Люблю. Банально, глупо, знаю.

И все же. Все же. Я — люблю.

Я как снежинка, но не таю,

А только медленно парю.

*

Допустим,

Я немного не в себе.

Допустим.

Это небо в янтаре

С десятком мух, в том янтаре увязших.

И в небе капля темная висит,

И слезы капают, и мне глаза застит

Стихотворенье с рифмою пропавшей.

Пропало все.

Не выйти, ни присесть,

Лишь белая, цинкованная жесть

Заплатами на улетевшей крыше.

И все же.

Тени рвутся из зеркал,

И в январе полным-полно цикад,

Стрекочущих, как полевые мыши.

*

Засунь в карман еще пчелу

Под розовый тюльпанчик,

найди и запусти юлу,

кинь косточки в стаканчик.

Умойся божией росой,

Пускай июнь июнит,

и пусть пчела жужжит осой,

а ветер — челку сдует.

*

 Взгляд его был зелен. Внутри этого зрака чудилась чернь и зернь. Словно, осталась одна единственная достойная оправа. А кусочек финифти выпал. И пропал. 

Немногие отражения лениво отражали в воде снулые, одухотворенные лица. Повисшие на бок и вниз разноцветные головы. Хоть гадай.На ромашках или на немногочисленных, пролетающих мимо мухах. Муа-хаха. Время висит совершенно свободно. Этот пропыленный и со всех сторон закругленный день. Весь циферблат повисший на отдельном забитом гвоздике. В тот час, когда пространство задумалось о своем бытие. 

В нем же, разнежившись, оплывая буграми и мыслями, тянул распевку нестройный гул мыслей. 

Сверху. 

Казалось, что именно сверху. 

Откуда-то оттуда. 

Солнце билось волнами света и пробивало насквозь темные дорожки на стеклах и небесах, Полыхало на сгибах и ступеньках. Что-то жаркое, неощущаемое, стекало по этим ступеням, подрагивая на естественных перепадах высоты. И гул гудел. Накапливался. Звучал раскатистым До, добивая до самых труднодоступных окаемов.

Держись мир. Я рядом. Я с тобой.

В середине этого выцветающего, разморенного зала, осторожный, но отчаянный треск белой фольги и невнятное бормотание вынесло в пространство горький запах подтаявшего шоколада. На потолке заиграли отблески. 

Осторожное, тайное пережевывание и страшный, тихий шепот, замирающий на вдохе и продолжающийся на выдохе внутри бормотания. В прямом смысле.

— А у нас еще такой случай был. Первое занятие. Препод знакомится с группой. Медленно, по слогам читает фамилии. Мы по очереди встаем и садимся. Доходит он до буквы Пы. И говорит: 

«По...», 

поворачивает журнал и так, и сяк, и снова говорит:

 «Па...». 

А наш Федя тяжко так вздыхает и встает. Препод на него глаза поднимает и смотрит с недоумением. Федор говорит: 

«Это Я». 

— Что — ты? 

— Я. 

— Я понял, — говорит препод, — и что? 

— Ну, вы сказали: «По...Па». Это — я. 

— Ты — попа?

 — Да, нет. — Федор краснеет. 

 — А чего тогда встал? В туалет хочешь?

 — Нет. Просто — это же, вы мою фамилию пытаетесь выговорить. Поламарчук.

Девушка киснет и спрашивает: 

— И что?

Парень киснет и говорит: 

— И все. Так и прилипло к нему. «По-Па».

Девушка, построжев лицом, говорит: 

— Дураки вы. Ему же обидно.

Парень оправдывается: 

— Да, мы ж — любя. У тебя здесь...

— Что?

— Шоколад. На губе.

Девушка быстро облизывает губы.

— Все? — парня передергивает. 

Словно на мгновение выключили подачу электроэнергии, а потом снова включили. Комп ушел на перезагрузку. А парень — пропал.

*

Безымянные, танцующие под дождем,
голыми пятками выбивающие сирень из лужи,
пока солнце, натертое кирпичом,
пьет темное пиво из высоких кружек.

Пока брюхо, тучами вываливающееся за ремень,
бурчит и пенится и, вращаясь,
ветками вверх подброшенная сирень,
крошится, как зеркало, и падает не касаясь.

*

Счастье, которое прячется —

Не счастье.

Счастье — должно светить,

Словно солнце — вставать над миром,

И над всем этим миром — быть.

Отцветать васильками в поле,

Колокольчиками — звенеть,

Рассыпаться

На сотни звуков,

Улыбаться и не краснеть.

*

Летели бакланы.

Бакланили о былом.

Свисали, как баклажаны...

Тучи на месте пустом

Хором орали хоралы

И вели хороводы дня.

А где-то упало Солнце,

А рядом упал и я...

Как старый башмак,

с высоты

На высохшее гнездовье.

Тоскливо звучит это мы,

Всё длинное послесловье.

Но ветер — он, сука, дул,

Сдувая перо с крыла,

Но где-то же существует

Та радуга, что цвела?

*

Люди,

Прячутся друг от друга в своей собственной голове,

Закрывают глаза, зажигают огонь в пещере,

И пока олень в том костре обжигает свои бока,

Люди оленями украшают камень.

Существует поверье:

Пламя,

Плывущее из заката в закат, мимо людей, и костра, и оленя,

Равнодушно подсвечивает ускользающие облака,

Гонит их куда-то.

И это — такое время.

Пока в пещере тепло. И забавна игра теней,

Что бегают по телу каждого человека,

Смешно, но голова болтается на шее, как на цепочке дней

С зубами убитых животных и клыками, выточенными из темного века.

*

В хороший день

Слова летят в ведро,

Как молотки, обстукивая дно,

Или летят,

Как жестяное эхо,

Вслед за скакалкой, смехом, огурцом,

И смыслом, что доходит в человека.

В хороший день -

С улыбкой до ушей...

Цыганская игла, яйцо Кащея,

Ведро с помятым дном. Из тонкой жести -

Собачий вальс звучит

из музыки и шерсти.

И белые, овечьи облака,

Сбиваясь в стадо, блеют и бегут

Туда, где их зарежут, продадут,

Как дождь в пустыне на огне и тесте.

Бегут они стремительно.

Все вместе.

*

Как ветка, окунаясь в серебро,

Как листьев полыхающая осень,

Как, вставшие на жесткое ребро,

Гроза и небо, в виде цифры восемь.

Всё где-то здесь. В линяющий закат,

Сминая день в кусочек пластилина,

В тот черный бархат, в крашенный квадрат,

В круг солнца, в осень, в горло у кувшина.

Нет, я не скажу, что нам не повезло,

я просто день сегодня не узнаю,

Как ветка, окунаясь в серебро,

В дожде и листопаде

догорая.

*

А в небо снова рвутся облака,
и дети на колясках отъезжают
и машут ручками: 

пока-пока-пока,
А кто — они? 

я их совсем не знаю.
И нет дождя. 

А зонтик взял. 

Зачем?
Я зонтик взял от солнечного ветра,
чтоб как ножом скоблить лучи со стен,
соскабливая пятна из фрагмента.
Я как Мазай. Живу на лодке. Дед.
А мимо скачут солнечные зайцы,
В воде играет рыба и рассвет
всплывает иероглифом китайским.

*

Афганский дрозд клюнул в темя. В то самое-самое темя, что заросло к трем годам. У меня фобия развилась на этих паскудных птиц. Но я не об этом. 

Идиосинкразия на пролеты над головой позволяет чаще оглядываться и пристальнее разглядывать. Любой клюнутый в голову сразу замечает других стукнутых по затравленному взгляду из-под челки, по быстрому, обшаривающему небеса взгляду, по некоторой напряженности, которая полностью не оставляет никогда. До самой смерти. И, собственно, без разницы, чьи крылья шевелят ваш волос, чье дыхание согревает облезлые поляны мысли. Главное — чтобы к вам не присматривались. И не клевали. Остальное — можно перетерпеть.

*

И скрипит застывшее. И шуршит время.
Звуки падают с крыш и не попадают в многоэтажные судьбы сквозь тройной стеклопакет, живут тут же, здесь, сейчас.Только здесь и только сейчас. Подсознательно ждешь крика и кукушку, а все тихо и спокойно. Всегда тихо. Часы не бьют ни двенадцать, ни час, просто раскачивают, выпавший как галстук из рубахи, маятник и слышно, как капает с крыш прозрачное время, высыхая уже в полете. Падает на землю только звук, без влаги и капели. 
И шуршит шура. Эта призрачная капель времени и желаний.

*

Но, может быть, мы, все-таки -
Любили,
когда сплетали пальцы
и смотрели,
не пряча, ни желанья, ни глаза,
не отрываясь,
вглядываясь в тени,
в бегущее по небу волокно,
в его горизонтальные полоски,
текущие с рассвета до заката,
куда-то там и,
то есть, никуда.
Как желтая звезда,
что выцветала
на сердце тканью или на спине,
катилась, чуть скрипя по небосклону,
и отражалась в хлебе и воде,
подпрыгивая в сердце, как повозка.
— Ты — слышишь?
Ничего не изменилось.
— Все изменилось,
мир, и тот — рванул.
Я выпал, словно птенчик из гнезда
из этого разорванного мира,
а ты тепло выискиваешь в странах,
в которых влаги больше,
чем тепла.
Но солнце катится,
и катится повозка,
и что-то прыгает — то рядом, то в глазах,

И кажется, еще совсем немного

И вытечет прозрачная слеза.

Красивая,
что взгляда не отводит...

*

Когда придешь — цветов не приноси,

Я не люблю смотреть, как умирают,

Как вянут эти бледные огни,

Как засыхают.

Когда придешь — смотреть на этот мир

И тишину выкапывать ночами,

Цветов не рви и звезды не гаси

Речами.