О таланте и литературной критике

Вчера я наконец-то понял, почему так сильно не люблю Галину Юзефович. Хороший литературный критик - это талантливый читатель с капелькой талантливого писателя. Такими были Сарнов, Белинков, Михайлов (его рассуждения о "Тристане и Изольде" сами по себе читаются, как увлекательный художественный текст!). Льюис - без комментариев. Он гениальный писатель, и поэтому, когда он пишет даже про самую скучную, с точки зрения современного читателя, литературу - какие-нибудь средневековые аллегорические поэмы Шартрской школы, - я загораюсь желанием их прочитать. А Юзефович, сказавшая, что она стала литературным критиком, потому что "чтение - ее единственная суперспособность", абсолютно права. Я ни разу не заметил в ее текстах ни следа других способностей. В ней нет ни капельки писателя, ни капельки философа, ни капельки революционера или идеолога - ну, словом, никакого дополнения, которое превращает чтение "литературы о литературе" в осмысленное и захватывающее дело.

Я не могу себе представить ничего скучнее, чем взгляд эскаписта на литературу. Когда Юзефович попросили дать интервью о любимых книгах, она сказала: "Любой внешний дискомфорт, любое давление среды я «пересиживаю» в книгах, прячусь туда, как улитка в домик. Например, я ухитрилась просто не заметить «лихие 90-е» — то есть я отлично всё помню, и чёрное безденежье, и как работала в телепрограмме криминальных новостей, и китайские пуховики (зелёные с фиолетовым или фиолетовые с горчичным, уродливее ничего в жизни не видела), но на самом деле я в это время училась на классическом отделении, читала Платона, Лукиана, Фукидида, Вергилия и Проперция, и именно это было в моей жизни главным".

Честно говоря, трудно представить что-нибудь более пошлое и глупое. Если ты в российских девяностых, в очередной трагической и бесплодной попытке вырваться из проклятого круга тирании, увидела только криминал и китайские пуховики, то зачем было столько читать? Это восприятие обывателя. Только, в данном случае, обывателя напыщенного, с Фукидидом и Лукианом за щекой. И потому считающего себя литературоведом.

Виктор Шкловский, скажем, тоже страстно любил книги. И читал их в страшную эпоху - 

 "В начале 1919 года я оказался в Питере. Время было грозное и первобытное. При мне изобрели сани.

...Спали в пальто, покрывались коврами; особенно гибли люди в домах с центральным отоплением. Вымерзали квартирами. Дома почти все сидели в пальто; пальто подвязывали для тепла веревкой.

Еще не знали, что для того, чтобы жить, нужно есть масло. Ели один картофель и хлеб, хлеб же с жадностью. Раны без жиров не заживают, оцарапаем руку, и рука гниет, и тряпка на ране гниет".

Вот только он не был "улиткой, которая прячется в книги, как в домик". Совсем даже наоборот!

"Здесь же сидел еврей, молодой, бывший богач, тоже образца 1914 года, а главное, сделанный под гвардейского офицера. Он был женихом девушки.

...Я пристал к этому человеку.

Сперва я хотел прийти к нему на квартиру и убить его.

Потому что я ненавижу буржуазию. Может быть, завидую, потому что мелкобуржуазен.

Если я увижу еще раз революцию, я буду бить в мелкие дребезги. Это неправильно, что мы так страдали даром и что все не изменилось.

Остались богатые и бедные.

Но я не умею убивать, поэтому я вызвал этого человека на дуэль.

Я тоже полуеврей и имитатор.

Вызвал. У меня было два секунданта, из них один коммунист.

Пошел к одному товарищу шоферу. Сказал: «Дай автомобиль, без наряда, крытый». Он собрал автомобиль в ночь из ломаных частей. Санитарный, марка «джефери».

Поехали утром в семь за Сосновку, туда, где пни.

Одна моя ученица с муфтой поехала с нами, она была врачом.

Стрелялись в 15 шагах; я прострелил ему документы в кармане (он стоял сильно боком), а он совсем не попал.

Пошел садиться на автомобиль. Шофер мне сказал: «Виктор Борисович, охота. Мы бы его автомобилем раздавили».

Или вот:

"В качестве помощника комиссара Временного правительства [Шкловский] был направлен на Юго-Западный фронт и там тяжело ранен. Этот эпизод в недавно найденном приказе по 8-й армии излагался так: «3 июля сего 1917 года будучи в 638 пехотном Ольгинском полку 16-го армейского корпуса и узнав, что полку дана трудная задача и полк колеблется, решил лично принять участие в бою под дер. Лодзяны у реки Ломницы. ... Когда настало время атаковать противника, он первый выпрыгнул из окопов и увлек за собою полк. Идя все время впереди полка, он прошел 4 ряда проволочных заграждений, 2 ряда окопов и переправился через реку под действительным ружейным, пулеметным и орудийным огнем, ведя все время за собой полк и все время подбадривая его примерами и словами. Будучи ранен у последнего проволочного заграждения в живот навылет и видя, что полк дрогнул и хочет отступать, он, Шкловский, раненый встал и отдал приказ окапываться»

И все это время он писал о литературе, читал книги, издавал статьи. Но не только. Он, как видно по его воспоминаниям, жадно вглядывался в жизнь вокруг себя - и его восприятие мгновенно превращало эту жизнь в художественный текст. Его книги о революции бранили за излишне личный тон - это, мол, замечательная книга, только не о революции, а о Викторе Шкловском! Но те, кто так говорил, не поняли, что лучшая книга о чем угодно - хоть о революции, хоть о российских девяностых, хоть о Чосере _прежде всего_ должна быть книгой о своем создателе. И этот человек, автор текста о революции или о Чосере, должен быть так же интересен, как его предмет. В противном случае такая книга просто не нужна - ее спокойно можно заменить статьей в энциклопедии.

Шкловский воспринимал и книги, и реальность одинаково серьезно - остро, страстно и одновременно поэтически. Именно из-за такого восприятия он и стрелялся на дуэли, и поднимал солдат в атаку, _и_ был замечательным литературным критиком. Именно это свойство человеческой души лежит в основе всякого таланта. А вот популярность Юзефович вызывает у меня примерно те же чувства, как если бы люди с аппетитом ели бутерброды с маргарином на машинном масле. На мой взгляд, они употребляют что-то абсолютно несъедобное.