Песня вчерашнего детства

Эмиль правил, не выпуская вожжи из усталых, почерневших и огрубевших рук. 

На въезде в Купеческую Гавань утренний морской бриз забрался ему за шиворот и ободряюще, даже заискивающе потрепал кудри, вкрадчиво напевая что-то смутно знакомое. Песню вчерашнего детства. 

Он снова был дома, в Купеческой Гавани или, как ее называли военные, Фьюн-Гавани. Слава солнцу, доехали! Он уже и не верил. Все последние версты поглядывал через плечо на капитана. Тот спал, грудь его нервно вздымалась, и у Эмиля появилась надежда. А потом начались знакомые улицы, запахло морем, соснами, рыбой, и оголенная, испытавшая душа Эмиля провалилась в спасительный калейдоскоп воспоминаний.

Ты слышишь, парень, стук колес,

Всего-то восемьдесят верст... — всякий раз напевал дедушка, когда вез внуков на ярмарку. Между Долиной Зелёных Холмов и гаванью верст было семьдесят, но дедушка легко накинул десяток ради рифмы.

Когда тебе нужны штаны,

И много всяческой еды...

Да что там штаны. Всякая вещь, которая только водилась у Травинских, была куплена в этих лавках.

В каждой таверне, что попадалась на пути, они с дедом и бабушкой хоть раз, да обедали.

Тащите гренки, суп и лук,

Как свереб голоден твой внук...

Это уже Эрик. Он рано увлекся стихоплетством и буквально каждому явлению дарил всякие дурацкие двустишия.

Башня водонапорная — общественная уборная.

Вон она, башня, на холме. Черт знает почему Эрик обозвал ее уборной. Возможно за то, что ее серая треугольная крыша напоминала крышу туалета во дворе их дома.

Крикливые чайки носились без всякого порядка. Ругались, вздорили, усаживались на сараи и заборы, искали чем у людишек поживиться.

Чайки сели на заборе,

Это значит рядом море.

Вон ратуша со сломанными часами, башенку с любого поворота видать.

В Гавани у нас всегда

 Без одиннадцати два.

Вон высокие корабельные верфи торчат за портовыми складами.

Утонули в море кьяки,

Их скелеты — раскоряки

в небо высоко торчат,

но уже не полетят...

Но верфи — это налево, к воде. А им — направо. В Карантинную бухту. И там Эмиль тоже бывал. Возили деда с приступом. Было что-то. Эмиль маленький тогда был, не запомнил диагноз. Бабушка решила не оставлять внуков на ночь соседке. Взяла с собой в бричку. Так что Эмиль и запомнил то, что только теплый бабушкин бок, к которому прижимался и дремал всю дорогу, а потом лавку со сладостями. Тогда он и траванулся лакрицей. Бабушка думала, что Эмиля тоже придется тащить к тому красному доктору с потными руками, который их все время потирал, точно ему очень нравилось заглядывать пациентам в горла, носы и уши. К счастью Эмиль просто прочистил желудок, Эрику на штаны. Только штаны и пострадали. Эрик и тут разродился рифмой.

В парке городской больницы

Разлюбил Эмиль лакрицу.

Карантинная бухта — большая больница, все побережье обслуживает. Много приземистых, без затей построенных корпусов прямо среди соснового леса. А за лесом уже прибой. Там, у причудливых рыжих корней корабельных сосен, крепко врастающих в белый песок, они с бабушкой и Эриком сидели и ждали дедушку. И с дедушкой все обошлось. А что было — Эмиль так и не выяснил.

На бухту надо было повернуть на главной развилке перед площадью. Не пропустить бы. А вот тут, вот тут в этой крошечной лавочке, которая сейчас закрыта, и на крыльце которой умывается толстый, лощеный, точно в масле выкупанный черный кот, Эмиль выпросил себе на первый взгляд невзрачную, металлическую головоломку, которую собирал три ночи, сидя в детской на полу с коптилкой и отмахиваясь от советов Эрика. Но это уже потом, после того, как пропали родители. Тогда у деда можно было выпросить все, что угодно, даже такую «бестолковую железяку».

Каждый голову ломатель — ерунды изобретатель.

А вот тут, тут, если повернуть налево по узенькой улочке, в белом, как чайка доме живет портниха мадам Буттерблюм. «Такую фамилию, помирать станешь, не забудешь.» — говорила бабушка. У нее, у этой мадам, они прошлым летом заказали себе фраки. Дорогущие фраки, по их необычным, длинным фигурам, чтобы было в чем выступать перед королем.

У мадам, у Буттерблюм

Толстый зад и светлый ум -

мстительно придумал исколотый портняжными булавками Эрик.

Так, краем ветра и стишками забралось Эмилю в душу все самое родное и теплое, всякие дорогие сердцу воспоминания тыкали ему в грудь и напевали. Эмиль вертел головой, но радовался молча, не тревожил спящего капитана.

Только когда телега въехала в ворота госпиталя и остановилась у приемного входа среди других военных повозок, где всякие гвардейцы и санитары, не обращая внимания на вереницу прибывших телег, сновали по своим делам жизни и смерти, тогда Эмиль оглянулся и осторожно позвал:

— Господин капитан! Докладываю...

И осекся. Беззаботная песня утреннего бриза сразу угасла в его душе. Лопнула струна невидимой гитары и наступила полная могильная тишина.

Он бросил вожжи, сполз в телегу и склонился над капитаном, потрогал пульс, приложил пальцы к горлу, снова поискал пульс и сел перед ним в позе мудреца Чо. Тишина накрыла его. Мертвая, всепоглощающая. И в этой ледяной тишине, наотмашь хлестнувшей его едва согретую душу, гнев Эмиля был особенно жгуч и яростен.

Капрал Каленский, тот, с заячьей губой, положил Эмилю руку на плечо, что-то сказал, но, поняв, что ответа не дождешься, сам сел на облучок телеги и взял вожжи. Им рассказали, как доехать до нужного корпуса — прямо и направо. Тринадцать живых раненых нуждались в скорейшей работе хирургов, надо было делать то, что требуется, помогать. Гнев и слезы пришлось отложить на потом. Эмиль взял себя в руки, все сделал как нужно. Просто старался не смотреть в пустое лицо капитана Лацгуса, в эти стеклянные, распахнутые навстречу синему небу и другой, никому не ведомой дороге глаза. Впрочем, капрал Каленский скоро закрыл их ладонью, а потом и всего капитана укрыли с головой гвардейским дорожным плащом. Порядок вещей был соблюден...

Потом ребята Тор Канта поили Эмиля самогоном, хотя он и сопротивлялся, заявляя, что ему-де немедленно надо в Озерье. Его уняли, успокоили, объяснили, что Озерье вывели на Строму и смысла туда ехать никакого нет, да никто его и не пустит, щенка. Донесли до его сведения свежий приказ короля Кавена — согнать всех студентов в Туон и держать там под охраной до окончания военного конфликта. Дорожный патруль пообещал самолично сопроводить парня домой. Потом в Эмиля насильно влили стакан самогона, после чего он, наконец, угомонился и мертвецки уснул в парке перед больницей.

(29 глава выложена. Новелла Эмиля закончена. Книга продолжается)