О счастье, всего за две копейки

Весна началась с разлива луж, отправки щепок в дальние-предальние края и ожидаемо, с промоченных ног. 

А значит с простуд, соплей и бронхита. 

Бронхит, конечно же, ушёл, но прихватил с собой самое ценное, что есть у весны, её буйно-звонкие воды.  От этого весна сделалась тёплой, солнечной, пахучей, но уже совсем не такой интересной, какой была под пенье ручьёв. 

Бабушка выпустила меня из под ареста и разрешила гулять, но при условии, что я не буду переохлаждаться. 

Не переохлаждаться значило: не снимать кофту, даже в самый солнечный день, даже убегавшись до седьмого пота, даже когда все кругом в футболках. Но это было не самое страшное. 

Самым страшным был запрет на мороженое. 

И это когда мороженое было близко, как никогда. Дело в том, что тогда купить мороженое было почему-то сложно, а вот в бабушкиной деревне, оно наличествовало всегда.  Там имелся магазин, назывался он винно-водочный, но ни вина, ни водки там почти никогда не было, зато там продавался лимонад и ситро в бутылках, и там же продавалось мороженое. А мне его было ни в коем случае нельзя.

Но так получилось, что в этом магазине работала городская продавщица, единственная на моей памяти женщина, с которой у бабушки были контры. Так дед Гоня, бабушкин деверь, про них сказал, а когда я спросила, что это за чудо такое - контры, он сказал, что бабушка с продавщицей не разговаривает. 

И на моё удивлённое: "Совсем?", сказал, что год не будет выпивать, если это не так. 

Дед Гоня на фоне нашего непьющего семейства казался мне самым настоящим алкоголиком, которого я всячески порицала, потому что пьяных на дух не выносила.  На самом деле дед Гоня был очень уважаемым мастером на гидролизном заводе и, если и выпивал, то только по праздникам. Просто так получилось, что он попался мне на глаза нетрезвым больше одного раза, поэтому я и считала его горьким пьяницей. 

Когда он поклялся такой страшной клятвой, я поняла, что у бабушки и рыжей тётки из магазина всё серьёзно,  и в моей голове тут же созрел план.

Бабушка жила в деревне, но до города можно было доехать за десять минут, а можно было дойти пешком или докатить на велике. 

Бабушка работала в городе и ездила туда на автобусе, а мне оставляла денег, чтобы я могла к ней приехать. Тогда всё было гораздо проще: утром бабушка кормила меня завтраком и уходила на работу. Я оставалась одна досыпать или играть, а когда мне надоедало быть одной, я собиралась и ехала к бабушке, точнее топала пешком, но бабушке об этом не говорила. На скопленные копейки, я тайно покупала себе сладкой радости, которую бабушка иначе как моей верной смертью не называла. 

Она была убеждена, что стоит мне только посмотреть на мороженое, мне каюк. Но узнать о моих прегрешениях она не могла, ведь она не разговаривала с продавщицей. Поэтому я  и лопала его потихоньку, и ничего мне не делалось.

Ещё в том магазине принимали бутылки. Главное, чтобы они были чистые и без этикеток.

Сбором занималась вся деревенская ребятня, поэтому найти пустую бутылку было равноценно кладу, и даже лучше, потому что клад на лимонад и ситро не обменяешь, а вот бутылки легко. 

У нас даже были розыгрыши этих самых бутылок.

А источниками "валюты" была железная дорога, вдоль которой бутылки находились довольно часто. Бабушка мытьё бутылок не одобряла, но и не запрещала, главным условием было не обменивать на мороженое. Я и не обменивала. Я всегда сначала брала деньги и прятала в копилку. А про то, как тратить деньги из копилки, мне никто ничего не говорил, поэтому совесть моя была белее того самого мороженого.

Однажды, насобирав копеек, я отпросилась гулять, а сама рванула к винно-водочному. Но получилось, что немного ошиблась со временем, магазин был закрыт на обед. 

Домой я не пошла, рядом с магазином находилась автобусная остановка, поэтому я решила спрятаться там. От солнца. Оно светило очень ярко и жарко, а мне нельзя было снимать кофту. 

Там крутился худой взъерошенный дядька, а рядом с ним стояла ярко-синяя сумка с алыми ручками. Эти самые ручки. переходили в ремни, которые перекрещивали сумку с двух сторон. Помню мне так понравилась эта сумка, что я забыла про мороженное, уселась на лавку и стала её разглядывать.

Не знаю, сколько мы так просидели, но дядька спросил меня:

- Девочка, у тебя случайно нет двух копеек?

На той самой остановке висел единственный во всей деревне таксофон, и чтобы позвонить, ему нужно было скормить монетку в две копейки. Других таксофон не принимал. 

- В магазине есть, - ответила я, имея ввиду, что там можно разменять, и невольно прикрыла карман. Тот самый, в котором лежали мои две копейки. 

Там были и другие монетки. Но дело в том, что их было ровно на стаканчик мороженого. И это значило, что если я сейчас отдам дядьке двушку, то мороженого мне не видать. А мороженного хотелось очень.

- Нету, у неё,  - вздохнул дядька, и взлохматил волосы на затылке. Я поняла, что он про рыжую продавщицу. - И ни у кого нету. Как назло! А у меня всё, что осталось,  - показал он десяток. 

Я растерялась. Никогда не видела таких бедных взрослых. 

- Кошелёк потерял, - объяснил он, в ответ на моё изумление. - А мне ехать в ***. - Он назвал деревню, до которой ехать было далеко, поэтому на проезд ему явно не хватало. - Нужно другу звонить, чтобы спасал, - сказал он, и сгорбился рядом со своей яркой сумкой и принялся рассматривать кеды.

Ничего особенного в его кедах не было, кроме того, что они были фиолетового цвета. Но воспользовавшись тем, что он на меня смотрит, я тихонечко удрала.

И спряталась. За остановкой начинался спуск к реке. Поэтому край бетонной плиты, на которой она стояла, образовывал козырёк. Мы любили туда забиться толпой, если вдруг начинался дождь.  Вот там я и скрылась. 

- Эй, девочка! Ты куда делась?! - окликнул он меня. Но я сидела тихо. Не хотела, чтобы он меня видел.

Щёки у меня горели так, что я чувствовала их жар, через колготки, когда положила голову на колени.

Но жар-жаром, а отказаться от заветного мороженого не было сил. 

Я очень надеялась, что ему кто-то поможет. Но подошли люди, я слышала, как он спрашивал, но ни у кого не нашлось размена, и двух копеек ему никто не дал. Потом зафырчал автобус, и я обрадовалась. У водителей в автобусах, всегда монеток было хоть отбавляй. Я дождалась, когда автобус отъедет, вынырнула из укрытия, и чуть не наткнулась на того самого дядьку.

К счастью, он стоял ко мне спиной, и меня не увидел. Но что-то было в его позе такое, что я поняла, что он растерян. 

Сутулился он уже совсем не так, как перед этим. А будто ему на плечи, что-то тяжёлое положили.

Я быстро юркнула за стену.

Щёки у меня уже не горели. Но день вокруг стал совсем другим. Не ярким и радостным. А противным и едким.

Постояв несколько секунд за стеной, я поняла, что мороженого мне больше не хочется. А хочется оказаться как можно дальше и забыть дядькины, торчащие  без малейшей надежды лопатки, и его дурацкую сумку, из-за которой я  вляпалась в эту историю, и вообще, весь этот нелепый, странный, нехороший день.

- Эй! - позвала я дядьку, который всё так же пялился на пустую дорогу.

Он обернулся. И я увидела, что лицо его из обыкновенного, пусть и нервного, стало спокойным и серым.

- А! Это ты, - обронил он не менее "серым" голосом. Но я не стала его слушать. Сунула ему монетку и побежала.

Сама не знаю почему. Но мне нужно было именно бежать. 

От себя, и собственной жадности. От людей, к голосам которых я с такой надеждой прислушивалась. От вот этой вот страшноватой дядькиной серости и его перегруженных плеч.

Убежала я недалеко. 

До поворота за угол. Там взобралась на берёзу. И успела увидеть, как дядька разговаривает по телефону, а потом дождалась машину, которая примчалась за ним. Я очень сильно удивилась тогда, что его друг приехал не на автобусе.

Но это было не важно.

Важно было, что как только дядька уехал, с меня рухнула та самая бетонная плита, что оказывается давила не только его плечи, но и мои. Сразу захотелось петь, плясать или хотя бы доскакать до дома колесом. 

Что я и сделала. Насмешив по пути человек пять. Потому что ребёнком я была довольно неуклюжим, и колесо у меня получилось так, что все надо мной смеялись.

И я смеялась тоже.

Потому что счастье стоило совсем недорого, гораздо меньше, чем стаканчик мороженого.