Из давнего (ненорматив)

— Эй, Толик. Ты девушку ебал когда-нибудь?

— Пошофф наххуй.

— А чего ты сразу обижаешься? Не ебал — так и скажи, мы смеяться не будем. Правда, мужики?

— Пошофф наххуй.

— Не ебал, значит… Ну понятно — мороз. Как въебёт у вас там минус сто — не до ебли небось. Да, Толик?

— Пошофф наххуй.

— И писюн на морозе два сантиметра... Слышь, Толик, а у тебя хуй вообще длинный?

— Пошофф наххуй.

— Да что ты как попугай, блядь?! Больше русских слов не знаешь?

— Заткнис. Сука.

В гулкой казенной полутьме узбек Джаббергенов, что лежит от меня через три железных койки, доёбывает моего соседа справа, якута Сидорова. В пыльные окна скудно льется неоновый свет далекого уличного фонаря, единственного на весь поселок. Преддверие очередного институтского курса, идет вторая промозглая неделя принудительных сельхозработ. Комната, в которой расквартированы я и еще несколько пацанов с нашей группы, находится в самой жопе длиннейшего барака; в целом это, конечно, не заебись, но в одном отношении просто неоценимо: комсомольские рейды пеленгуются нами еще в зачатках коридора, и весь компромат, если он в этот момент на столе, — бухло, стаканы, карты — вовремя с него убирается. Впрочем, бывает он на нем нечасто; вкалываем мы в поле целыми днями без выходных, в бараке в основном лишь ночуем. После отбоя лазить по поселку категорически запрещено, да честно говоря и незачем — нет нихуищща в том поселке, даже магазина путевого. Поэтому в 22.30 нам не остается ничего другого, как залезть в койку. Первый послеотбойный час — время досужего пиздежа и осторожной дрочки; как правило, всё достаточно мирно. Но сегодня Бахрам Джаббергенов в том особом задиристом настроении, в которое часто приходят молодые чурки, даже интеллигентные. Бахрам — чурка интеллигентная, взросшая в русскоязычной среде Ташкента. Умеет белоснежно улыбаться в густой черный пух под носом и тихо гнусить себе под гитарку: «Всёоооо ааатболииит….» За что и любим (иногородними) девушками.

Сидоров — чурка без претензий, т.е. более симпатичная. Отловлен где-то в Якутии и направлен на обучение в Москву за недюжинные математические способности. В тех краях это, кстати, не редкость: не умея вытереть жопу, многие оленеводы щелкают системы дифференциальных уравнений как семечки. А еще все они великолепные борцы — низкие и кряжистые как пни, и хуй ты чего с ними сделаешь. Я с Толиком один раз схватился — едва не пожалел; если б не мой рост, лежать бы мне на лопатках. Еле вытянул на ничью — просто сгреб его в охапку и прижал к полу; и ему не вырваться, и мне не пошевелиться. Нормальный пацан, в общем. Безвредный, беззлобный. Поэтому зря, конечно, этот узбекский муфлон его доебывает… но мне сейчас не до этого. Я занят. Завтра суббота, и я уже обдумываю план кое-каких действий. А они продолжают пиздеть. После непродолжительного затишья Джаббергенов спрашивает дружелюбным голосом:

— Слышь, Толик. А правда, что все якуты охуительные стрелки?

— Прафда, — отвечает Толик, подозрительно помолчав.

— А правда, что якуты белку в глаз бьют?

— Прафда, — еще подозрительно помолчав.

— А ты тоже стрелок?

— Тоже, да.

— И тоже белку в глаз бьешь?

— Тоже, да.

— А чем ты ее бьешь? Хуем?

— Пошофф наххуй!

Последняя реплика вязнет в гоготе. Смеемся мы все — все, кроме Толика: и Бахрам, и я, и Андрюха Гутник, и Лёва Гранкин, и Володька Бессараб, взрослый служивый хохол, и Миха Гусев — единственный в комнате русский кроме меня. И даже сам Толик под конец — и тот смеется. Потом все они засыпают, или делают вид, что засыпают, и осторожной рукою я берусь за свой баобаб, могучий и рьяный, но еще девственный о ту пору, собираясь рутинно взбодрить его до изнеможения. Да призадумываюсь. А вдруг… а вдруг завтра наконец случится ЭТО, и мне не хватит потенции для того, чтобы преодолеть известный юношеский комплекс первополовой членовисячести? Той самой толики потенции, что я сейчас собираюсь так бесславно стравить в казенные, оштампованные простыни, воняющие хлоркой? Будет обидно. Поэтому, мой друг, свернись удавом и спи… хотя постой. В тех же самых книжках упоминается и обратный дебютный комплекс — комплекс внеполостного самообкончания при виде первой живой обнажёнки, и с данной точки зрения пары лучше бы, наоборот, спустить… Так где же, где же она, истина?..

В поисках истины я и засыпаю.

Теперь метнемся на пару месяцев назад и километров пятьдесят к северу, в один из дачных поселков Ступинского р-на Московской области, в мое родовое имение. Родовое — потому что от роду я проводил в нем каждое божье лето, и сохранилась где-то фотография, на которой я сижу годовалым фраером в гамаке, а бабка протягивает мне миску черно-белой клубники нарочито холопским жестом. В этом родовом имении, кстати, началась моя писательская стезя; отчетливо помню себя десятилетним, обчитавшимся Диккенса мальчиком, и первые предложения своего первого романа «Холодная Надежда»: Родился я в 1837 году в Ливерпуле. Мой отец умер за одиннадцать месяцев до моего рождения, и нам с матерью приходилось влачить жалкое существование…

Ну так вот, давайте метнемся в этот райский уголок за два месяца до моей «картошки» и обнаружим меня там гуляющим ночью по улицам садоводческого товарищества в большой компании приблатненных юношей и девушек. Слышны гитары, матерщина пополам с хохотом и звук ломаемого штакетника. Каждую ночь на «колы» разламывается несколько заборов, т.к. каждую ночь ожидается непростая встреча с некими «деревенскими», которых я, например, ни разу не видел, но у которых, как хорошо известно, нравы питекантропов и «тракторные» цепи за пазухой. Это, конечно, хуйня, театральщина, и все это внутри души понимают. Гораздо больше мы на самом деле озабочены делами амурными; в свои восемнадцать-девятнадцать многие из нас еще девственники и страстно желали бы побыстрее сходить во взрослое плавание. Наши тёлки, однако, наши ровесницы, а выебать вчерашнюю школьницу не так уж и просто: массовый целкопад в то далекое время начинался у девушек немного попозже чем сейчас, годов с двадцати. Но… в правилах, как известно, есть исключения, и стройная шестнадцатилетняя Бэла, с которой я уже две недели — хороший тому пример. Как жаль, что я этого не понимаю!..

А я не понимаю. А я не догоняю. А я не догоняю конкретно. Если метнуться в прошлое еще на пару деньков, в сарай к Пашке Каратисту, то можно стать свидетелем возмутительной сцены — как под покровом ночи и пашкиного сарая я не сумел распознать истинные потребности девичьего организма. Ситуация, как я впоследствии понял, была даже не исключительной, она была просто подарочной, и не воспользоваться ею мог только такой мудак, как я. Две малолетки — Бэлка и Люська — добровольно последовали в глухой сарай за двумя хуями, готовые, видимо, ко всему и зная что именно им предстоит. Не знал этого, к сожалению, я. Сдуру полюбленный Бэлой за облик Аполлона, я был на самом деле крайне неопытен в общении с девушками и распугивал их вокруг себя мудаковатой личиной Мрачного Благородного Рыцаря, в которую тщательно рядился, почему-то считая ее пиздецки сексапильной. Страстные поцелуи в шею были абсолютным интимным максимумом, на который я был способен в те времена. Поэтому, столкнувшись в темноте сарая с недетским темпераментом Бэлы, я вдруг почувствовал себя дворником в кабине самолета: надо бы что-то делать, а что? Страстных поцелуев в шею ей было явно мало — девушка оттягивала на себе ворот футболки и громко шептала: «Ниже! Ниже!» И вообще извивалась змеёю, размашисто суча длинными джинсовыми ногами и втискивая свои бедра в мои - мы лежали на чем-то пыльном и мягком; помню, тыльной стороной ладони я случайно коснулся ее промежности и почувствовал горячую, влажноватую ткань. «Бедняжка даже вспотела!» — подумал я, а она через некоторое время доверительно простонала: — «Вся мокрая…» «Ага, мне тоже жарко», — деликатно отвечал я. И про себя порадовался: «Хорошо хоть хуй не стоит — она б наверняка заметила, вот был бы неудобняк!»

Трудно, я знаю. Трудно признать меня нынешнего — грозу пиписек всех широт — во мне же двадцатилетней давности, как трудно признать могучего орла в неказистом птенце. Но, что было — то было. Теперь я иногда спрашиваю себя: что же помешало первородному инстинкту в ту далекую ночь забить фонтаном сквозь наслоения стеснительности и пласты неведения? Как получилось, что столь мощный секс-возбудитель — молодая, ополовевшая самка с роскошной гривой, тонкой талией и тяжелым бюстом — оставил меня практически безучастным? Может быть, девушка была для меня чересчур экзотична? Бэла, видите ли, наполовину являлась кубинкой. «Твой папа сильно похож на Фиделя Кастро?» — дружелюбно подъебнул я её вскорости после знакомства. «Ага», — простодушно отвечала она. — «А я на него.» В тот момент мне было нетрудно подавить приступ легкого омерзения… но может быть оно засело глубоко в подкорке, думаю я теперь, и тогда в сарае именно образ бородатого уебища помешал мне стать мужчиной — как бы неявно, подсознательно?.. Нет, ну вы представьте себе телку, похожую на Фиделя Кастро.

Как бы там ни было, я облажался по всем статьям, и наказание, разумеется, не заставило себя ждать. Спустя всего две ночи, пока друзья ломают штакетник на погибель деревенским, я подхожу в темноте к своей избраннице (а правильней сказать к избирательнице — чего уж) и пытаюсь взять ее за руку. Она ускользает от меня — не дерзко, без вызова, и это очень плохо; лучше бы она ускользала дерзко и с вызовом, чем с холодом и без игры. До самого утра я пытаюсь уединиться с ней и завести разговор, но она игнорирует мои попытки. Часов в пять начинается ливень, и — вот она, финальная сцена, что с тех пор стоит у меня перед глазами уже два месяца: торопливые прощания, визги, разбегания по домам, и она, облепленная прозрачной от воды футболкой, словно голая по пояс, задержавшаяся передо мной на секунду: «Ты не умеешь обращаться с девушками. Пока!» Пухлые розовые сосцы меж мокрых черных змей на груди. Равнодушный взгляд. Улыбка. И мой запоздалый стояк.

Что ж, метнемся назад в настоящее – в деревню Шеметово Серебрянопрудского р-на Московской области, в холодный казенный барак, к холодной казенной койке, на которой Искренне Ваш лелеет жаркие мечты на завтра. План у меня был таков: завтра, т.е. в субботу, съебаться из лагеря к себе на дачу, вечером, сразу после ужина, и вернуться в воскресенье как можно раньше. Безумная затея подогревалась иллюзией того, что дачка-то – вот она, рукой подать, а вселил в меня эту иллюзию один э... скажем так, дальний родственник, что-то преподававший в моем институте и бывший таким образом в курсе некоторых «картофельных» раскладов. «О, дык это наоборот хорошо», — сказал он мне накануне моего отъезда, узнав о моем естественном нежелании въёбывать в колхозе. — «Это ж совсем рядом с вашей дачей. Будешь каждый день шнырять туда-сюда, поди плохо? Всё ж лучше чем в Москве на лекциях торчать, а? Главное что рядом!» Услышав такое, я изрядно приободрился, и в наивном сознаньи моём засверкало: это рядом, рядом, будет круто, круто, я должен ехать, ехать!..

Но в первый же день выяснилось, что все далеко не так радужно. Говоря о близости одного к другому, незадачливый муфел, должно быть, мыслил как-то географически, не учитывая того, что всего один смехотворный сантиметр на карте способен разрастись в пятьдесят непреодолимых верст в реале. Не ведал, казалось, несмышлёныш и о великой Дорожно-Транспортной Проблеме нашей страны... но главное, я-то, я-то мудак, повёлся! Короче, как выяснилось, чтобы добраться от картофельной деревни до моих садов, нужно было проделать следующие этапы пути: 1.) на попутке до Сербряных Прудов; 2.) на электричке до Ожерелья, там пересадка; 3.) на электричке до Ситенки; 4.) пешком километров пять. Расписания электричек, особенно от Ожерелья, никто толком не знал, поэтому приходилось полагаться на авось. При самом удачном раскладе часа три в один конец. При неудачном – одному богу известно. Любому здравомыслящему человеку должно было быть понятно, что не стоит даже пытаться. Наказания у нас, как я уже говорил, бывали весьма суровые, а уж за такую вылазку (в случае ее обнаружения) заебли бы насмерть. Но... в голове моей по-прежнему стучало: рядом, рядом! – а в головке: Бэла, Бэла! – и, лежа той ночью в койке, я таки решился, выбрав для побега следующий, субботний вечер. При этом было очевидно, что на утреннее воскресное построение я вряд ли успеваю, даром что в выходные оно проводилось часом позже. Пришлось поэтому с утра идти на поклон к старосте группы, просить о кое-каком одолжении.

Пару слов о самом старосте, об Ольге Жариковой. Да-да, я не оговорился: о самом. Дело в том, что случай Ольги являл собой тот нередкий казус, когда боженька создает мужика и по рассеянности приделывает ему пизду вместо хуя... то есть я полагаю, что приделывает, да. Есть ли у Жариковой пизда? – задавал я себе временами досужий вопрос и не находил ответа. Пизда, вероятно, была – ведь не без причин её фамилия кончалась на –ова, но вряд ли у кого-нибудь появлялось желание это проверить. Не сказать чтоб толстая, не сказать чтоб худая, Оля обладала удивительно ровным, словно вытесанным из полена туловищем. Короткие, густые, оловянного цвета кудельки плотно прилегали к ее небольшому черепу. Единственная бровь разлеглась через переносицу длинной, мохнатой гусеницей... Глаза: рыжеватые, «рысьи», как у тов. Сталина. И столь же крутой характер; если что-то было не по её, могла и в глаз ёбнуть. Девки Олю побаивались, пацаны избегали. При всем при этом была она глубоко идейной и потому практически автоматом назначаемой на все соответствующие посты и должности. По счастию среди общественных идей Оли была и идея Товарищества, согласно которой предавать друзей не есть хорошо, — на ней-то я и попытался сыграть.

— Оль, а Оль?

— Чего тебе? — не поворачиваясь, стоя раком, выковыривая из земли картошку.

— Я сегодня вечером свалить хочу... До завтрашнего утра. Очень нужно, правда.

— А мне чего? Вали.

— Отмажешь меня завтра на построении? Придумай чего-нибудь, скажи что в бараке животом маюсь... А я часам к одиннадцати как штык буду, и сразу в поле. А?

— Нет.

— Ну тогда хоть в списке отсутствующих не указывай. Спонтом забыла. Вован все равно не проверяет... А?..

— Чего а? — стоя раком, выковыривая из земли картошку.

— Не укажешь?

— Укажу.

— Что ж... извини... не думал я, что ты на такое способна.

Последнюю фразу произношу скупым, надтреснутым голосом, после чего резко разворачиваюсь и иду прочь. Вслед мне несется угрюмое: «Ладно, не укажу. Но чтоб к одиннадцати как штык!» Ура, сработало.

И вот наступает долгожданный момент побега. Поужинав гниловатой капустой, выхожу из местной «столовой» — просторного сарая посреди деревни — и спешу по направлению к шоссе, поминутно оглядываясь: никто не видит? Вроде б никто, и радость предвкушения постепенно вытесняет из души моей все тревоги. Мне предстоит великая ночь, мне предстоит Ночь Любви — ночь обретения Мужества… Ужо я не буду жевать сопли как прежде; нет-нет, детка, твой любимый изрядно повзрослел за истекший срок и понял как именно нужно обращаться с девушками. Не беспокойся, я появлюсь у костра ровно в полночь — сейчас девять? ну вот, как раз — я появлюсь у костра ровно в полночь, у того самого костра на Большой Поляне, возле которого вы наверняка сегодня все соберетесь, приехав из Москвы на эти чудные сентябрьские выходные. Я появлюсь и буду всеми приветствуем, а затем, немного покурив и послушав песни, подойду к тебе и увлеку за собою властной рукой в окружающие нас березы. И где-то там, прижавшись к белому стволу, чуть рыжеватому в свете далекого костра, мы и утратим свою девственность; а сквозь редкие сухие листья над нашими головами будут мерцать теплые осенние звезды… ты взглянешь на них со слезами счастья и тихо прошепчешь: «Свершилось…» Ээ… Может, конечно, для тебя оно уже свершилось раньше — ну что ж, тогда я один утрачу девственность… но даже так это будет волшебно: глядя счастливыми, полными слез глазами на теплые осенние звезды, ты поймешь, что только теперь по-настоящему узнала Мужчину!..

В общем, дело было за малым: доехать. Фишка с самого начала ложилась криво: из пяти измазанных навозом грузовиков, что остановились на поднятую мою клешню, лишь последний ехал до Серебряных Прудов, а простоял я к тому времени уже больше часа. Водила, к счастью, не выебывался, посадил сразу, и даже не взял предложенный рубль. Крестьяне в целом народ добрый, отзывчивый. При этом, правда, немного жутковатый — судите сами.

— Картошку убираете?.. Это ты, выходит, студент, что ли?

— Ага.

— Ну я так и понял. Раз в гражданке — значит студент. А то еще бывает, что солдаты убирают… В прошлом году у нас их тут дохуя было. Ты сам-то служил?

— Нет.

— Это ты зря. Надо служить. А я знаешь где служил?

— Нет.

— В Монголии — вот где.

— А.

— Хуй на. Гы-гы, не обижайся… В Монголии знаешь как хуево? Ты лучше туда не попадай.

— Да я б лучше вообще никуда не попадал…

— Это ты зря. Служить надо. В Монголии вообще-то тоже заебись, главное привыкнуть. И потом — каждому свое, ты знаешь. Мне вот, например, Монголия много чего дала. Я в ней, например, своего первого человека убил, а ты говоришь.

— Как это... первого... убили?..

— Ну как-как. Саперной лопаткой. Я на КПП дежурил, а монгол хотел в часть пролезть. Они ж там как крысы — все по нашим частям лазят, в военторгах затариваются, у них же там у самих в магазинах нет нихуя, а рубли у всех откуда-то есть… Ротный мне сказал: смотри, хотя бы одного пропустишь — выебу. Ну и, короче, хуйнул я его.

— Но может это... это... не обязательно было убивать-то?..

— Хуй его знает. Может и не обязательно. Я вообще-то и не хотел, честно говоря. Просто так уж получилось. Он на меня сам первый полез. А у меня как раз на столе лопатка лежала — я ею клумбу хуячил, у нас там возле ворот цветы росли… Ну я, короче, схватил лопатку-то, хотел просто оглушить, а она у меня в руке возьми и переебнись, и вместо того, чтоб плашмя, получилось ребром — во как. Хуяк промеж глаз — и пиздец.

— А дальше? Дальше что? — с некоторым трудом спросил я после некоторого молчания.

— А что дальше. Ротный приходит, а тут такая хуйня посреди дежурки валяется, монгол дохлый с лопатой в лобешнике — я даже вытаскивать не стал. Ну, ротный сначала обосрался, давай на меня гнать: да ты что, охуел, сука?! А потом подумал и говорит: хуйня это все, Филимонов, не бзди. Ты еще, говорит, за это в отпуск съездишь.

— Ну и что?.. Съездили?.. — зачем-то спросил я, чувствуя себя очень неуютно.

— Не-а, не съездил... — с досадой сказал он. — Там потом другая хуйня случилась...

Но о другой хуйне рассказывать почему-то не стал; остаток пути мы проехали молча. В Прудах я поблагодарил мужика и побежал со всех ног к вокзалу — как чувствовал, что нужно торопиться. Однако же, все равно не успел, опоздал на какую-то минуту: электричка отползла от платформы на моих страдальческих глазах... Следующая и последняя отправлялась через полтора часа, в 23.30.

.