Неужто и Саул во пророках?

Не люблю пророчеств - они противоречат идее божественной свободы человека. И когда какая-то идея в рассказе или романе совпадает с будущим, для меня это всего лишь совпадение.  Однако, когда ты сам неожиданно попадаешь во пророки,  ощущение возникает странное. А, может, и в самом деле, мне было откровение? Но нет. Откровения никакого не было.  Я писала этот рассказ, четко понимая, что лечит людей, но  я понятия не имела, что нас  так скоро будут  лечить...

Конец света

В кармане раздался короткий писк — на телефон пришло сообщение: «ЦБ РФ предупреждает, что мошенники используют карантин в корыстных целях, обещают отсрочки на выплату кредитов и разные компенсации. Граждане, будьте бдительны! Обещать помощь во время эпидемии могут только мошенники…»

Вадим не дочитал, сунув телефон в карман. По счастью, сам он не был обременен кредитами, деньги на банковской карте были. Рекс натянул поводок. В глубине аллеи показались несколько человек — тоже с собаками.

— Нет, вы скажите, почему Россия направляет в Европу и США маски, антисептики и врачей, но нагло зажимает самое действенное лекарство – крестный ход? Может, загранице поможем крестным ходом да молитвой святой, а сами перебьёмся лекарствами, масками и прочей научной хренью? — сыронизировал холёный тип в плаще с овчаркой на дорогом кожаном поводке.

— Шестнадцать сезонов экстрасенсов, и ни одна тварь не сказала про коронавирус в год Крысы! — посетовала старушка с дворнягой на верёвочке.

— А что мог принести год Крысы? Крысы, разумеется, приносят чуму. Вот только обидно, что для коронавируса я в шестьдесят старый и нахожусь в группе риска, а для пенсии — молодой и в отличной форме, — хмыкнул крупный пожилой человек с чихуахуа. — Зато при Советской власти пандемии бы не было: все выезжавшие в Китай и Италию поместились бы в одной палате районной больницы, — злопамятно добавил ностальгирующий старикан.

Вадим торопливо свернул со своим доберманом, ставшим в эти дни не роскошью, а средством передвижения, в глубину парка, вышел на главную аллею и остановился. Его занимали печальные мысли. Уже несколько лет с ним происходило что-то странное, чему он сам не мог подобрать не то что объяснение, а даже название. Когда это началось? Вадим порылся в памяти. В тот день, когда узнал, что его девушка путается с его другом? Он увидел их вместе на пляже. Но нет, едва ли. Ведь что тогда удивило? А ничего, точно он подсознательно ждал этого и даже желал. Удивило как раз отсутствие того возмущения, которое обычно охватывает обманутого и преданного.

Не было ни гнева, ни боли, ни желания отомстить. Вадим просто тихо съехал к себе. Что было потом? Да, в общем-то, то же самое в тех же вариациях. Вечные повторы одного того же, точно кто-то в его судьбе наигрывал на рояле одним пальцем нескончаемую песенку про чижика-пыжика. Но почему это не злило, не бесило и не раздражало его? Почему он точно ходил и говорил под анестетиком?

Вчера магазине Вадим услышал разговор двух девиц за спиной. «Мой бойфренд — красавец-спортсмен. Девки кидаются на него, не дают прохода, на меня волками смотрят. А того не знают, что он дня прожить не может без анилингуса. Выхожу из душа, а он уже на кровати стоит раком, ждёт меня и попкой виляет...» — «Это что! Моя мамочка решила меня вчера на пикнике познакомить с сынком своего сослуживца. Умный, говорит, и скромный мальчик. Я как его увидела, чуть с дуба не рухнула. Мы с ним на даче неделю в зад трахались. Скромный мальчик, ага… Правда, как звать его, я не знала, он велел себя Гарри называть» — «И что, теперь познакомились?»— «Почему нет? Морду клином, нос трамплином — и вперёд… Игорь он, оказывается…»

Вадим потряс головой, пытаясь выкинуть из неё визгливые девчачьи голоса.

Чёрт, когда же это началось? Тут он остановился. Замер и пёс.

Солнце склонилось над горизонтом, и серое предместье в лучах заката на миг обрело прелесть старинной фрески с причудливыми силуэтами домишек из красного, местами дочерна обожжённого кирпича. Дома темнели на фоне неба столь поэтичным изгибом, что казались замком Синей Бороды. И вечерний парк на закате прикинулся вдруг Монмартром, и Вадим с изумлением оглядел четверых странных людей, сидящих на скамьях. Бледный юноша у фонтана, наверное, не был поэтом, зато выглядел живой поэмой, старичок с бородкой клинышком вовсе не был Бердяевым, но сам вид его располагал к философии. Тощий живчик в очках, сидевший рядом, вероятно, не мог бы правильно сосчитать даже сдачу в супермаркете, но казался настоящим математиком, ищущим способы деления на ноль. Он откинулся на скамье и смотрел в небо, считая облака. А девица, чьи рыжие волосы, разделённые пробором, падали на грудь пышными локонами, которых не постыдилась бы мученица прерафаэлитов, отрешённо рассматривала пустые детские карусели. Ни на ком из них не было маски.

Вадим, разглядывая этих нелепых чудаков, плюющих на карантин, почувствовал, что попал на репетицию какой-то забытой пьесы позапрошлого века. Но пёс рванул поводок, они с Рексом миновали сидящих, и тут Вадим снова в растерянности остановился. За живой изгородью самшита и сетью ивовых ветвей мелькнули странные силуэты, тут же проступившие в сереющих сумерках явственнее, оказавшись лошадьми. Ничего удивительного в этом не было: парк раньше, до карантина, был полон детских аттракционов, но эти животные выглядели жутковато для аттракциона: гнедой, белый и чёрный кони казались огромными, а ещё один, полупрозрачный и скелетообразный, был столь пугающ, что Вадим невольно отпрянул.

Сковавший его ужас всё же немного смягчался тем, что животные казались идиллически спокойными: чёрный безмятежно щипал траву, гнедой развалился на клумбе, стреноженный белый махал гривой, отгоняя надоедливых мух. Мистический же бледный с любопытством рассматривал молодые побеги ивы, временами отщипывая насколько серёжек.

— Нравятся лошадки, да? — раздался тихий голос за его спиной.

Вадим медленно обернулся. Перед ним стоял тот самый худощавый мужчина, похожий на полусумасшедшего математика, что сидел до того на парковой скамье и считал не то облака, не то ворон в небе. Рекс, к изумлению Вадима, неожиданно лёг плашмя на землю, потом подполз к математику, жалобно ткнулся мордой в его сапог и заскулил.

Вадим растерянно кивнул, но тут же опомнился.

— Они совсем непохожи на обычных лошадей…

— Ну, ещё бы,— уступчиво согласился математик. — Было бы даже странно, мой юный друг. Все-таки мистические в некотором роде твари. Кони Апокалипсиса.

Вадим медленно повернулся и впился глазами в собеседника. Сумасшедший? Однако тощий был покоен и тих, а глаза его смотрели серьёзно и вдумчиво.

— Кони Апокалипсиса? — отчётливо повторил Вадим не потому, что плохо расслышал, а просто надеясь, что его собеседник сейчас рассмеётся, хлопнет его по плечу и скажет, что всё это шутка.

— Ну да, они самые, как видите, — безмятежно продолжал математик. — Конец же света, — добавил он так, словно речь шла о давно ожидавшемся всеми поезде до Невинномысска, который строго по расписанию был подан к перрону и уже ждал пассажиров.

Вадим чуть усмехнулся.

— Вот прямо сейчас? Уже?

— Уже давно, мой юный друг, уже давно. Впрочем, не скажу точно, когда именно. Да и вы ведь и сами, как я понимаю, не можете найти начало этого конца.

Глаза математика упёрлись в Вадима как два автоматных дула. Вадим тряхнул головой, пытаясь избавиться от наваждения.

— Но постойте… причём тут я? Это мои личные проблемы, просто не складывается… — он умолк.

— Да-да, именно так. Не складывается. И не сложится, да и сложиться не может. Пазлов недостаёт.

Вадим почему-то успокоился. Он, как ни странно, любил таких потешных чудиков: в разговоре с ними можно было услышать то, что могло открыть какой-то незамеченный, пропущенный выход в тупике собственных размышлений.

— И каких же пазлов мне недостаёт? — с откровенным любопытством поинтересовался он.

— Ну, в частности тех, что видите здесь — и там, — он показал рукой на скамьи парка, где сидели юнец, девица и старичок. — Вам, как ни парадоксально, не достаёт нас: Мора на белом коне, — математик показал ладонью на себя, — Войны на рыжем, Голода на вороном и Смерти на коне бледном.

— Вы — Мор?

— Да, — спокойно кивнул математик, — но меня чаще зовут Чумой. Ничего, я не обижаюсь, откликаюсь.

Вадим закусил губу и молчал. Что ж, его собеседник в некотором роде представился, и то, что перед ним стояла Чума собственной персоной, не очень-то и испугало: главным образом потому, что разум отказывался этому верить. Но вот само сказанное…

— Я правильно вас понял? — спросил Вадим. — Мне недостаёт бед и горя?

— Представьте себе. Люди прошлого вздыхали по Горнему миру и страшились вечных адских мук, люди же нынешнего века освободились от этого страха. Они мечтали о мире без страданий и получили его. Но вот беда: отказ от трагизма жизни неминуемо повлек за собой торжество пошлости. А потом люди постепенно перестали замечать жуть своей пустой жизни, перестали даже осознавать степень своей пошлости, а те, кто понимают её, так и что? Она даже забавляет их. В царстве пошлости всё легко, это новый мир без страданий и боли, с презервативами для содомитов и шприцами для наркоманов, и даже скуки в этом мире нет, ибо скука — всё же страдание от своей пустоты. Теперь же пустотой наслаждаются. Сегодня пошлыми стали серьёзные суждения, пошлыми и бесконечно повторяемыми стали слова любви... Ведь именно поэтому вы ей их и не сказали, да?

— Кому? — Вадим почувствовал, что язык одеревенел во рту.

— Надежде. Своей девушке. Вы не могли их произнести, они застревали у вас в глотке. Вы подсознательно чувствовали их пошлость и не могли выговорить. И на друга вы не обиделись, потому что никакой дружбы у вас и в помине не было. Учились вместе, только и всего.

Вадим не стал спорить с очевидным, но возразил:

— Ведь это только означает, что пошла и жутка моя жизнь. Но ведь кто-то любит по-настоящему, вынашивает детей, делает что-то значительное…

— Ну да, изобретает новую вакцину для пошляков, чтобы, упаси Бог, не заболели, а были по-прежнему здоровенькими и пошленькими. Или создаёт новые сорта фастфуда, чтобы никто из уминателей матрасов не оголодал. Третьи мечтают продлить своё пустое, пошлое и никому не нужное существование наполнителей нужников, ищут эликсир вечной жизни. А четвёртые одержимы дурью занести свою пошлость даже в космос. Святые цели. Пошлость сегодня стала эсхатологичной, друг мой, она и есть конец человеческой истории.

Вадим опустил голову. Скуку и однообразие своей жизни он замечал. Пошлость модных нравственных максим, пустых и изрядно кривоватых — тоже. И ничто не было так опошлено, как любовь. То, что связано с глубочайшими первоосновами бытия, превратилось в анилингус.

Чума же продолжал:

— Истинная свобода духа порождает острое осознание бездны между этим миром и горним, пошлость же — совершеннее довольство уходом от бездны и боязнь даже помыслить о ней. И только мы — мор, война, голод и смерть — лекарство от пошлости мира.

Вадим покачал головой.

— Но кто-то всё же ищет… истину, глубину!

— Увы, друг мой, не найдёт, потому что истина тоже стала пошлой. Даже пошлость порока менее жутка. Потому остроту и ищут в тёмных страстях, они ярче, чем скучное пошлое добро, переставшее быть огненным. Опошление истины, увы, было последним и самым зловещим проявлением конца. Времени больше не будет.

Вадим встревоженно оглядел своего собеседника.

— И вы прибыли сюда… уничтожить этот опошлившийся мир?

Чума, казалось, удивился.

— Мы-то? С чего бы? Всё и без нас давно кончилось, — лениво растолковал он. — Люди перестали радовать Бога, отказавшись от Него, в итоге перестали быть Ему нужны. И Он... просто ушел, оставив ваш дом пустым. Уже навсегда.

— Но почему не дать шанс – последний шанс… тем, кто в колыбели? Ещё один шанс ещё одному поколению!

Чума рассмеялся, и от этого смеха у Вадима пробежали мурашки по спине.

— Увы, всякое последующее поколение будет ещё пошлее предыдущего. Все пошлы и пусты, озабочены только своим маленьким счастьем и комфортом, но такие люди – «зане суть плоть…» Когда-то на них с небес излился Всемирный потоп, но теперь…— Чума безнадёжно махнул рукой на человечество, давая понять, что о такое не хочется и руки марать.

— Но вы… Вы всё же здесь?

— Просто путешествуем, — галантно поклонился Чума.

Вадим не заметил, как нервно схватил Чуму за рукав.

— Но, может быть, вам попытаться…— его дыхание сбилось, — просто… проехаться по улицам. Может, люди опомнятся, испугаются…

Чума отрицательно покачал головой.

— Нет-нет, я тут в Ухане недавно проехал по улице, слезал с коня в придорожной забегаловке возле рынка, нога в стремени застряла, ну, я случайно и дохнул на городок. Неприятность получилась, сами видите. Но и это никого не вразумило. Мир давно кончился, мой юный друг.

Их разговор был прерван. К Чуме подошли Война, Голод и Смерть. Лошади, учуяв хозяев, начали бить по земле тяжёлыми копытами, гнедой конь поднялся и склонил шею перед своим господином. Вадим прижался спиной к стволу берёзы, сжал поводок скулящего пса, и молча наблюдал, как всадники запрыгнули в седла, стегнули лошадей и серыми тенями медленно растаяли в спустившихся сумерках.