Мифологема искусства в прозе Н. С. Гумилева. Рассуждение

Как только не называли Николая Степановича Гумилева биографы. И последним рыцарем русской поэзии, и создателем школы отечественного акмеизма и много как еще. Конечно, поднимая подобную тему, принято говорить именно о Гумилеве-поэте, о человеке, чей портрет составлен из множества поэтических образов, от пленного царевича Мика и до лирического героя из “Волшебной скрипки”. Но ведь Гумилев — это целый мир, поэтический, яркий, живой, грезящий высоким и преданно служащий отточенным формулировкам идеи. И в этом случае, не Поэт, но Прозаик является примером Гумилевского акмеизма, в котором сказочный мистицизм ходит под руку со страстной любовью к искусству и слову. А уж если говорить еще более точно, рассказ “Карты” можно назвать монументом всему, что было в мире Николая Степановича и что мы, по-набоковски “правильные” читатели, смогли унаследовать.

Форму и содержание литературного текста принято рассматривать друг от друга раздельно, однако, в случае “Карт” это достаточно сложно. Думаю, все дело в некой формуле, на совершенствование которой Николай Степанович отдал всю свою жизнь, каждую струну тонко чувствующей души, каждый вздох четкого слова. Ведь и действительно, стилем, строгостью композиционной логики, содержательной емкостью и изысканностью художественного выражения данный очерк, можно сказать, что непосредственно предвосхищает гумилевский “манифест акмеизма”. А следовательно, является не только цельным художественным произведением, но и структурно четким воплощением предпочтений и убеждений своего автора.

Гумилев — сказочник. И в особенности, эта приверженность к романтическому, таинственно-фольклорному началу свойственна для Гумилева-прозаика. “Скрипка Страдивариуса”, “Золотой рыцарь” и “Последний придворный поэт” — являются связующим звеном авторского мира и действительности, “Дочери Каина” и “Принцесса Зара” — представители ранней прозы, а “Лесной дьявол” и “Деквалион” вбирают в себя основные мотивы, заложенные еще в раннем творчестве и дошедшие до позднего в ином, более осмысленном виде. А потому, некоторые сказочные мотивы находят отражение даже в столь реалистически-философских работах как “Карты”. Первое, на чем останавливается взгляд, это сочетание эпиграфа (взятого из Сологуба, а потому сперва наводящего на определенные мысли о идеологической окрашенности произведения) и красочного, несколько мифологического тона повествования. “У Отца есть обители многие…” — пишет Федор Сологуб. “Никто не слушал их [ученых] перед светом Высшей правды существования иных вселенных и возможности для человека войти в новые, нездешние сады” — отвечает ему Гумилев. И разница, стихийная четкость идеи, смутно схожей с идей Леонардо да Винчи из романа Дмитрия Сергеевича Мережковского, становится разом видна, обличается в своей блистательной непохожести. “Карты”, как уже было сказано раньше, является очерком, а потому, заострять внимание на фабуле, сюжетных линиях, а тем более, о конфликтах, которые упоминаются лишь мельком, не стоит. Куда важнее идея, а более того образы — символические, глянцевые, удивительнее, нечто вроде внутридушевных авторских архетипов. Сущность магии как сущность творчества в образном воплощении, как сущность восприятия человеческой душой живую материю мира — один из важнейших аспектов мировоззрения Гумилева. Не спроста же творцы предстают в его картине ослепшими от сияния мотыльками, а ученые – дотошными мухами. Обе, так называемые, касты несовершенны, но в мотыльках есть красота, есть изящество и то трогательное стремление к бездне, от соприкосновения с которой огонь доберется до крыльев? И без слов ясно кому автор отдает предпочтение. В роли огня же в данном очерке выступает некий “искусственный рай”, вполне возможно, тот самый, что однажды опалил крылья творцу, названному предтечей Николая Степановича Гумилева — Брюсову.

Однако это рай Шарля Бодлера и рай поистинне страшный. Мысль Гумилева, напротив, дает этому раю патологическую предрасположенность в сознании отдельных людей, попросту способных к созерцанию, пониманию, рефлексии, страсти к чудесному и, наконец, катарсису. Рай Бодлера открыт для всего, но состоит не из искусственно вызванных больным сознанием образов, а вполне четких и значимых механизмов: “Этими певучими гротесками, очаровательными несообразностями художник хотел рассказать людям то, что не может быть рассказано”. И в качестве собирательного образа “творца контрастов” предстает Обри Бредслей и его “удивительная” Саломея.

 Но все-таки, искусство — это вечное, доведенное до нездорового увлечение, это вечная мука души в вечном процессе познания и созидания. Этим оно роднится с источником бодлеровского рая, этим оно похоже… на карты. Да, наконец-то мы добрались до образа, которое дало заглавие всему очерку. И карты в понимании Гумилева — это едва ли не артефакт, достаточно древний, колдовской, алхимический, религиозный, чтобы распоряжаться эфемерным дрожанием мира и увлекать души легко возбудимых людей. “ Они живут теперь же, когда о них думают, особой жизнью, по своим, свойственным только им, законам” — делится автор. И именно в этом существовании рамок иного бытия содержится мистический, фольклорный мотив творчества Гумилева, о котором было сказано раньше. Мир карт является миром иллюзий, шепотков и теней, в котором, как в жизни, Короли олицетворяют власть, а Дамы — женственность. Там, будто бы отдавая дань уважения “Пиковой Даме” Пушкина, таинственна только она, а прочие лица как лица людей имеют различные выражения.

И вот уже, подкрепляя собственную идею, сам автор демонстрирует нам то колдовское, удивительное понимание мира, которое названо и “искусственным раем”, и “магией”, и “иллюзией смыслов”.

Но все же, именно в этих формулировках, в этом хождении по земле и одновременным с тем любовании вечным, и заключается некий духовный облик Николая Степановича — Гумилева-прозаика. Того самого, чей образ печально и задумчиво глядит со старых фотокарточек, а чье понимание мира восхищает и по сей день своим богатством и красотой. А его искусство — это все те же карты, которые живут по своим законам, пленяют души людей, но вечны в своем изначальном отличии.