Превращения в «Шаньго чжуань»

Первое, мифическое:

Юань Мин в бельведере в одиночестве пил вино.

Он был точно таким, каким я его запомнил, и как будто весь состоял из белого цвета: светлое лучистое лицо, белоснежные волосы, усы и борода, белый халат, подпоясанный белым же поясом, и, конечно, выцветшая широкополая соломенная шляпа, которая в детстве особенно привлекала моё внимание. Здесь, на вершине, он походил на небожителя, который отмедитировал своё и теперь позволил себе расслабиться.

— Шаодай, ты ли это? — от этих его слов я невольно улыбнулся, вспомнив историю, которую он когда-то частенько мне повторял.

За горами, за лесами, за дощатыми мостами, где низины, и камни, и ядовитый туман, ползает, не видя солнца, чудесный зверь шаодай. Размером он меньше кошки, на спине носит панцирь вроде черепашьего, живёт тем, что поедает белый мох и прячется от гуйшэней, и не ведает сам, какой силой обладает. Но приходит срок, и малютка-шаодай засыпает на несколько лет — а просыпается крылатым драконом, властелином пяти стихий. Говорил ли я когда-нибудь «господину Белой Шляпе» о том, как меня смущает собственный рост? Откуда он мог знать, что однажды для меня наступит трёхлетний сон, после которого начнётся жизнь, совсем не похожая на прежнюю? И всё же, приходя в наш дом, он нет-нет, да говорил мне: «Помни, шаодай, крыло дракона закрывает солнце».

Второе, бюрократическое:

Мы разложили на столе бланки, тетради и письменные приборы. Ким и Бянь заняли места справа и слева от меня: чрезвычайный докладчик со своей больной ногой сел в кресло, Ким примостился на каком-то чурбачке. Молодцы Чхве встали по обе стороны от столов, бедного Оуяна пристроили к монахам. Пора было начинать, но я медлил. На меня вдруг накатили сомнения, правильно ли вообще я поступаю.

Бянь заговорщицки мне подмигнул и строгим голосом сказал индийцу:

— Ваше имя?

— Желательно — не настоящее имя, а то, с которым вы собираетесь жить дальше, — добавил я.

Эти слова, кажется, ввели «князя» в замешательство. Время было позднее, работы — много, и я нетерпеливо предложил:

— Например, Лао Чандан.

В «Львином кодексе» у людей невообразимо длинные фамилии, и я запомнил только самые короткие, такие как Лэй, Лао или Сэнь.

— Сгодится, — хмуро ответил седой богатырь.

Я поднял кисть и вывел это имя на бланке. Ким и Бянь тут же проставили его в договоре и реестре. За этим последовали место и дата рождения, место и дата выдачи — и моя печать. Я утешал себя мыслью, что хотя бы пятая часть из написанного соответствует истине. Мы объяснили «князю», что к чему, и попросили запускать людей семьями, чтобы не путаться хотя бы в фамилиях.

Дрожащее пламя лампад, изображения духов на стенах, бормотание монахов в углу — и мы трое, выдающие людям новые имена и судьбы. Чем-то, наверное, это походило на канцелярию царства мёртвых. Лао Чандан (буду обозначать его так, потому что отныне это стало его именем) стоял тут же, как мрачный адский привратник. Иногда подсказывал своим соплеменникам, но чаще просто молчал. Девушка, которую я поймал во флигеле, оказалась его внучкой и с лёгкой руки Бяня получила имя Лили. К слову, в Цинбао чрезвычайному докладчику пришлось писать больше остальных: подробный реестр несуществующих документов мы доверили именно ему, и он показал не только превосходную каллиграфию, но и фантазию: не задумываясь, сочинял серии, номера и даты выдачи прежних удостоверений, с ходу придумывал беженцам имена и род занятий.

Люди приходили, после непродолжительной беседы ставили напротив своего нового имени в реестре отпечаток большого пальца и уходили. Перед нами побывали и глубокие старики, и матери с грудными младенцами. О тех тоже составлялась необходимая запись. Я то и дело настоятельно напоминал, что в Уделе Драгоценного Спокойствия должен побывать каждый обитатель Цинбао — без исключений. Никаких скидок и послаблений делаться не будет. Даже монахи, оторвавшись от перебирания чёток, предстали передо мной, когда стали заходить их родственники.

Не знаю, достаточно ли хорошо я передал атмосферу происходившего, скажу только, что писанина растянулась далеко за полночь. Я знал, что всё это время на холоде перед часовней толпятся люди. Те, чья очередь была ещё не скоро, всё равно боялись опоздать, те, кто уже побывал у нас, боялись пропустить какое-то итоговое объявление. Ёнсин и Юджин несколько раз выходили убедить народ развести по домам хотя бы детей и немощных, но все оставались на месте.

Лао Чандан, без сомнения, знал здесь всех наперечёт. Когда последнее, двенадцатое семейство поставило свои отпечатки, он вновь предстал перед нашей тройкой и, упав на колени, трижды поклонился. Он ничего не говорил, но по щекам у него текли слёзы.

— Разве это все обитатели Цинбао? — удивлённо спросил я. — Где же тот, кто накануне приходил ко мне с мечом?

— Госю, — прошептал Чандан. И тут же крикнул стоящим у двери: — Пусть войдёт Госю!

В зал быстрыми мелкими шагами вошёл давешний «призрак» — и распластался на полу рядом с богатырём-индийцем.

— Благодарю вас! — говорил он, давясь слезами. — Благодарю, великодушный благодетель, за то, что не вспомнили худого и помогли моим друзьям!

— Что ж ты, любезный, не пришёл вместе со всеми за новыми бумагами? Почему тебя пришлось дозываться?

Он поднял голову. Без грима лицо его было весьма привлекательным: правильные черты, а главное — что-то подкупающее, располагающее к себе.

— Ничтожнейший раб недостоин благодеяний, — он ещё раз поклонился. — Фамилия вашего подлого слуги Цзюй, зовут Госю. В отличие от моих оклеветанных друзей, я терплю такую жизнь заслуженно. Пять лет назад я, ещё мальчишка, выступал с труппой мастера Си, но моей пагубной страстью было проклятое воровство. В области Лу я наконец попался, чудом избежал ареста и ударился в бега. Здесь, в Цинбао, я обрёл вторую жизнь, получив возможность помогать этим людям, но сейчас готов отправиться в Лу и дать отчёт за первую.

— Мао Цзиянь, двадцать лет, счетовод, прибыл из яньской префектуры Дуншань, — объявил я Киму и Бяню, те молча кивнули и внести соответствующие записи.