Все побежали - и я побежал. Превращения.
Автор: Александр ЗарубинА почему бы и нет, если они есть?
В "Волчьей дороге" - классические:
От двери — по плацу, потом под арку. Стук шагов отозвался гулким эхом от сводов. Ветер раскрутил фонарь за спиной, две тени — капитана и стрелка — длинные, изломанные метнулись по серым в лунном свете стенам, пятна тьмы качнулись в такт под их ногами. За аркой — серп месяца, ветер и тьма, полная гула и шелеста веток. Протяжный, сбитый ветром в сторону крик. Перекликались на постах часовые. Знакомый, привычный звук, означавший "порядок" для капитанского уха. Яков довольно кивнул, поправил шляпу на голове и развернулся к Гансу с немым вопросом — "куда?" Стрелок кивнул и показал рукой, молча. Вдоль казарменной глухой стены, налево. Тропка протоптана, снег хрустел и скрипел жалобно под коваными сапогами. Ганс кивнул ещё раз на низкую пристройку у стены впереди — разваленную, чёрную, с провалившейся крышей. Старая конюшня. В щелях стен колыхался жёлтый, неверный свет фонаря. И солдаты вокруг. Патруль. Странно. Кому эта развалюха понадобилась?
— Кто приказал? — бросил Яков — на ходу, ускоряя шаг. Морозный пар рванулся изо рта белым клубком и улетел прочь с ветром. Захрустела под сапогом тонкая льдинка. Глухим медным звоном отозвалась полка Гансова мушкета. Яков толкнул дверь. Доски затрещали и распахнулись с жалобным скрипом. Внутри — полутьма, тени и свет фонаря — жёлтый огонь гонял сумрак по стенам. Фигуры впереди, голоса:
— … Ну мать твою... — Яков узнал голос Магды. Пригляделся — и узнал в одной из фигур склонившейся над чем-то, пока невидимым, солдатскую жену.
— Ну НеЛис, ну мать твою, как же это тебя угораздило, — шептала Магда, склонившись над лежащей тенью
"НеЛис? Рейнеке? Во что он вляпался, обалдуй? — подумал капитан, шагая вперёд, — ох он у меня по караулам настоится".
— Что здесь. .. — начал он и осёкся на полуфразе. Лежащий захрипел, поднял голову. Звук прокатился под кровлей и балками — глухой и хриплый, полный боли. Нечеловеческий. То, что лежало в углу — на пучке соломы под жёлтым пляшущим светом фонаря — человеком не было.
Яков шагнул вперёд, пригляделся — свалившаяся клоками серая шерсть, дрожащий хвост, пасть с жёлтыми кривыми клыками — то ли огромная собака, то ли волк.
— Какого черта? — прошептал он. Ганс за спиной кивнул. Не ему — жене, возившейся с раненным зверем. "Издеваются они, что — ли?"— но нет, хмурый стрелок не стал бы дёргать его ради шутки.
— Что здесь происходит? — прошипел он, шагая вперёд ещё раз. Вторая тень обернулась к нему. Анна, давний деревенский трофей, с которой юнкер гулял под руку утром. Платок слетел с головы, волосы — рыжая копна, смяты и перепутаны. Взгляд — в глазах безумный блеск и ярость. Словно кошка — или рысь над выводком. Капитан вздрогнул невольно, от дикого блеска. Такого, что майстер Флашвольф сходу схватился бы за меч, а простой горожанин убежал бы с криками "ведьма". Но Яков не был ни тем ни другим. Он просто шагнул вперёд, наклонился, присел над лежащим на соломе зверем. Огромный, серый, мощные лапы скребут и царапают землю. Рана — алый рваный разрез, кровь течёт, все не унимается, скатывая шерсть на боку в грязные ржавые космы. Магда над ухом шепчет ругательства. Яков оторвал от раны взгляд и встретился со зверем глазами. У раненного волка были человеческие глаза. Не звериные. Яков вздрогнул ещё раз. Не звериные, точно. Разумные, полные боли и сожаления. Яков взглянул ещё раз. Когти — кривые, иззубренные когти передней лапы царапали землю, будто писали что-то. Писали? Ладонь смахнула грязь и солому с земли. Магда, будто почувствовав, переставила фонарь ближе. Коготь цапнул землю раз, другой. Круг, будто домик, загогулина. Зверь подвывал, но лапу держал твёрдо. Ещё один знак на земле... О потом Д.
— Одежда? — переспросил капитан, догадавшись на что похожи эти буквы.
Зверь кивнул косматой головой — сверху вниз, чётко, так, как мог бы кивнуть человек. Яков дёрнул полу плаща, накрыл лапу — ничего. Зверь мотнул головой — слева направо. Не то. Сзади раздался звонкий удар ладонью по лбу, яростный шёпот Анны под ухом: "Дура я, дура" и на косматую шерсть, поверх рваной раны, легла золотая полоса. Офицерский шарф. Косматое тело выгнулось дугой, пошла рябь. Черты зверя на глазах "поплыли", меняясь. Яков невольно зажмурился — не каждый день на глазах трещат и ломаются законы природы.
"Наверное, сейчас течёт вверх вся вода в округе", — подумал он, невольно вспомнив аббата.
— Ничего себе, — присвистнула Магда под ухом. Яков осторожно открыл глаза — перед ним на соломе, вместо раненного волка сидел, моргая глазами, его юнкер Рейнеке, по кличке НеЛис. "Да уж и впрямь Не Лис". Целый, раны не видно, и вид вполне человечий. Анна кинулась к нему, обняла. Бесцеремонно отодвинув Якова в сторону, будто он сундук какой, а не начальство.
Горячечный девичий шёпот:
— Ты живой? Правда?
И удивленный, но вполне человеческий уже ответ:
— Да...
Вон он, серый... Работы Лисы Серебряной...
А в "Культурных особенностях" - уже не совсем...
Экраны внешнего наблюдения показывали поместье у водопада — все, от посадочного поля и серой внешней стены, в которую упрямо, не щадя тупых лбов, стучались приходящие из степи звери. И до укромного домика у воды — того, на острове, меж двух струй, скрытого за чёткой радужной аркой. Но снаружи было не на что смотреть — флайер с посадочного поля уже отогнали, а тупое упрямство степных зверей надоело мадам Норме ещё в первые дни пребывания здесь, на планете. Очередное стадо как раз подходило, безразличные камеры показали ползущую из степи стену пыли, серые силуэты, тупые плоские головы и шеи, увенчанные гирляндами острых шипов. В ее пальцах сухо щёлкнул верньер. Сервоприводы взвыли чуть слышно, из-под земли, выдвигая наверх крупнокалиберные орудийные башни. Сетка прицела вспыхнула лиловым поверх экрана, ложась перекрестьем на ближайшую тварь. Мадам Норма тихо выдохнула, облизала губу коротким движением губу. Из-под ноги — короткий, сердитый мяв.
«Джонни, вернулся, стервец. Сколько раз говорила тебе — не гоняйся за туземными кошками». Серый лохматый кот ловко запрыгнул ей на колени, мявкнул, качнул головой отрицательно, слева направо...
Норма шутя улыбнулась, погрозила ему:
— Джонни, смотри! Туземные кошки на тебя дурно влияют.
Экран тревожно мигнул. Кот снова мотнул головой. Норма улыбнулась, ее пальцы вдавили «отбой». Стена выдержит, проверено, и не раз. А гостя с вершин рано пока пугать ревом крупнокалиберных пушек.
— Кстати, как он? — подумала она, переключаясь на камеры ближнего вида.
Дом у озера, рокот водопада и тихий, вкрадчивый стон. Светлые, налитые солнцем кудри, разметавшиеся по своим и чужим плечам, две точеные, идеальной формы груди, взлетающие ввысь и доверчиво опускающиеся навстречу мужским поцелуям, крутые бедра, которые надо суметь удержать. Блеск брильянтов в ушах и яркий, в тон, блеск пота на светлой коже.
Ее собственное тело билось во весь экран, взлетая и падая в порыве страсти. Это было красиво даже со стороны. Норма улыбнулась по-настоящему, радуясь этой картине. Пусть тело и не ее... Хотя, что греха таить — тело, что билось сейчас на экране, она давно уже привыкла считать своим собственным.
Лохматый Джонни мурчал и терся головой о колени. Мадам Норма переключила экран, выдвинула клавиатуру и пошла стучать, сводя в одно цифры годового отчета.
Входная дверь хлопнула лишь через час, впустив в подвальный, сумеречный зал пряный дух влаги, дождя и терпкого, мужского пота. Норма выпрямилась, оторвала взгляд от экрана и улыбнулась. Словно себе, только себе другой — шалой, с пьяной улыбкой и острым взглядом ясных, штормовых глаз. И черной рубашке, накинутой прямо на голое тело. Спрашивать: «Удалось?» — Норма не стала. И так видно. На пальце гостьи небрежно качался браслет — капитанский, командный браслет — все еще мигающий зеленым огоньком ожидания.
Вместо этого она протянула руку. Молча, без слов. Гостья коснулась ее.
Облако радужных искр пробежало меж них, омывая, сминая и сплавливая обе фигуры. Затем серые волосы Нормы завились и вспыхнули солнечным, ярким огнем, побелела и разгладилась кожа, втянулись и заиграли ямочки на щеках. Гостья опустилась в кресло перед ней. Уже не ослепительная мадам Норма, а тихая Клер — давняя, невзрачная, серая подруга, взятая в секретарши набиравшей силу госпожой. Как говорят: чтобы уродством отражать холодную красоту ослепительной dame Нормы. Только они были вместе задолго до того. Холодный расчет и ум Нормы, интуиция, страсть и авантюризм Клер... и аздаргский, незаконный имплант, позволяющий морочить всем головы. А внешность — давно одна на двоих. Норма не помнила уже, кому из них она изначально принадлежала.
— Мои поздравления, королева! — кивнула ей Клер уже серой мышкой, входя в образ. Руки почтительно сложены на груди, лишь на сером, изрытом оспой лице — шалая, торжествующая усмешка.
Норма остановила ее. Одним, коротким и настороженным взглядом.
— Рано еще. Армада...
— Сообщение послано и получено, свободный мир не упустит такого шанса. Армада придет. Корабль в небе, а его капитан у нас. Спит, собака, так сладко.
— Подожди. Гиперпространство непредсказуемо.
— На крайняк выпустим капитана и все дела. Даже если сорвется — нам с тобой по любому нечего предъявить. Ну, кроме...
Клер улыбнулась, проведя рукой по груди. Хотя это не у нее горели алые, оставленные мужскими губами пятна.
— Ладно, будь другом, позвони Дювалье. Видеть его не могу. Лучше уж... Кстати, как тебе капитан?
— Хорош... Кстати, проснется через час. Будешь?
Серый кот мявкнул сердито, разинув алую пасть, тряхнул на неразумных женщин хвостом и пошел прочь. Должно быть, по кошкам.
и совсем не, но - сцена выстраданная, нежно любимая, так что вытащу. Ибо оно:
Тут господин Жан-Клод Дювалье с раздражением скосился на правый настенный экран. С поля по над холмами, текущий статус наземных войск.
Статус — обновление данных. Система, похоже, висит. Черт! Сзади еле слышно хлопнула входная дверь.
Эмми Харт стояла тихо, не решаясь войти. Не похоже на нее. Рыжие волосы — космами, лицо — закопченное, сизая копоть полосами лежит на щеках. И бледна, как...
Как смерть.
Дювалье вздрогнул, впервые за много дней не улыбнувшись собственной шутке.
— Что мнешься, детка? — спросил он, улыбнувшись по инерции.
Предчувствие толкнулось, непонятно с чего заставляя вскочить.
— Абим... убит, шеф.
— Да ладно! Он же...
Вспомнилась ночь и дым, плывущих над Фиделитой — как весело сверкали зубы Абима тогда, когда они вместе смеялись над похожим слухом. От экрана — будто лопнуло — пробился серией коротких и резких гудков. Серией бегущих, извивающихся, в падучей бьющихся строчек. Отчет по армии — общий отход. Подпись... какой-то звеньевой унгаан, Дювалье сперва даже не узнал его имени.
— Шеф! — окликнула его Эмми тихо, словно бы не решаясь.
Дювалье отмахнулся криво, мол, не мешай. Рапорты, запросы выше по цепи командования. Пехота: отход на исходные.
— Какого черта? — прошептал под нос Дювалье, чувствуя, как — обручем поперёк лба — бледнеет, наливается серым кожа.
Проводные — Хальдер убит. Ханг — без вести, танкисты — с бригадой нет связи. Кульчитский — короткий рапорт прошёл зигзагом, почему-то через санслужбу. Подтверждение. Короткое, как посвист снаряда. Умер от ран. Новый запрос — уже выше, ближе к центру, по командной цепи. В штабе рация молчит, как воды в рот набрали. Бардак. Мало их Абим гонял. Мало... Абим.
— Шеф, Абим убит.
— Как? — прошептал тихо, все ещё не веря, Дювалье. — Он же...
Портрет отца на противоположной стене — старик Франсуа смотрел на него исподлобья, бычьим немигающих глазом. Будто скалился, черт. Старый, упрямый, довольный чёрт. Не забыл. И Эмми — рядом, стоит, опустив глаза в пол. А на губах — плохо скрытая до срока улыбка.
Дювалье развернулся — на месте, резко, до боли и красной пелены на глазах. В спине, словно щелкнула, развернулась пружина. Трость с камнем — взлетела и опустилась вниз. Наотмашь, с тяжёлым, хлюпающим звуком. Что-то, тихо вскрикнув, упало, от камня мелькнула в воздухе алая полоса.
Короткий крик, сдавленный, похожий больше на вздох изумления оборвался сухим, задушенным хрипом. За спиной глухо, наотмашь лязгнула тяжелая дверь. Дювалье выскочил в коридор. Позади плыл задушенный плач, но слышать его сейчас не было ни сил, ни желания. В галерее — тихо, лишь солнечный свет бил в глаза, ложась алыми полосами под ноги. Да кровь звенела, отражаясь толчками в ушах. По уму надо было вернуться сейчас в кабинет, выгнать к тысячеглазому дуреху Эмми. В медчасть, к дьяволу, рыбам на корм, лишь бы не видеть сейчас этого дурацкого выражения на роже. Включить компьютер, вытрясти клещами, если понадобится, из штабистов четкий и по делу отчет. Разобраться, принять ситуацию, отыграть ее с чистого листа — ну не может столь любовно выращенное дерево шансов увять одновременно всеми листьями сразу. А увянет — вырастим новое, не впервой. Но не сейчас.
В кабинете с глухой стены — портрет отца смотрел сверху вниз, под щеткой бровей глаза насуплены и режут тупо, как сверла. Старый черт, наверное, искренне радуется. Пусть его. Показываться на эти глаза — без плана — желания не было.
Солнце прямо напротив — косматый шар клубился, выжигая глаза. Алым под ноги — предзакатный, тягучий блеск, Дювалье сморгнул, показалось, будто идет лакированными носками туфель по крови.
Абим убит.
С детства — рядом. Сколько они прошагали уже, вот так, по крови, один впереди, другой сзади, прикрывая спину?
За углом караулка, глухо — перекличка постов. Дювалье развернулся, на инстинкте толкнул первую попавшуюся дверь. Негоже рядовым сейчас видеть шефа в таком непотребном виде.
Шагнул внутрь, аккуратно прикрыл дверь за спиной. Оглянулся на месте — понять, куда его занесло. Тихо ахнул, удивившись знаку судьбы.
Это были комнаты Абима.
Их он не видел раньше и даже не сразу узнал — единственное место в доме, где не было камер на потолке, а в гости зайти повода все не случалось и не случалось.
Здесь было уютно — серые переборки прятались за цветастыми, яркими коврами на полу и стенах, кресло и резной, вычурный столик темного дерева. Фотография чья-то на нем, в резной, вручную раскрашенной рамке. Дювалье не разобрал, чья, просто перевернул изображение к стене, шестым чувством почуяв — видеть лицо на снимке сейчас ему не надо.
Звенели подвешенные к потолку медные обереги в воздухе — горьким и тонко — пахло дымом сожженных в курильнице трав. Шаг вперед. Рядом — недоделанная фигурка зверя лежит на столе —сотрясатель, вырезан тонко, с большим искусством.
Мысль — уколом вины в висках. Тысячеглазый бы все побрал. Звери до сих пор рядом, ревут тоскливо — слышно даже и здесь. Словно прощаясь.
Сила. Только толку от нее сейчас.
Шаг вперед. Глухой, темный — далеко от окна, шкафом загороженный — угол. Потертая масляная лампа, полосатый ковер на полу. Маски Абимовых богов на стенах — пустоглазые, медные, салом лоснящиеся на щеках лики. Тягучий и пряный запах — Дювалье даже замутило. И ковер. Ковер на полу, красивый, ярко-алый, истрепанный. Коленями протертый почти насквозь.
Абим убит... А морды его демонов — такие же, как и всегда. Гладкие, медные, сытые. Блик на щеке. Алая ярость плеснула, закрывая глаза.
— Сволочь, — прошипел, не помня себя Дювалье.
Вскинул трость и, с размаха, дико, не помня себя, хлестнул демоническую рожу наотмашь. Та вздрогнула, качнувшись и зазвенев - медно, с тонким, словно жалобным звуком. По-человечески — и сметая разум, ярость взвилась, застучала в висках, хлынула темным потоком навстречу. Трость свистнула, провернувшись в ладони, взлетела, ударила вмах. Брызнула краска, зазвенела, лопаясь, витая тонкая медь. Облаком искр разлетелись хрусталики глаз. Демон закачался, задрожал, прозвенел — страшно, будто крича в испуге.
«Сволочь. Гад. Где ты был? Сбежал? Ты у меня сейчас побегаешь вволю, скотина...» — хрипел Дювалье, люто полосуя ударами несчастную маску.
Она раскачивалась, привязанная на крюк, билась о стены, дико, бессмысленно-тонко звеня. Звон этот рвал уши, терзая, будя красную, успокаивающуюся было ярость. Тычок — короткий, как выпад кинжалом, тонкая медь на щеке демона лопнула, прогнувшись назад.
— Абим... ковры тебе протирал... мало? — прохрипел, зверея опять, Дювалье. Голос дрогнул, в сорванной глотке забулькал, оборвав фразу, крик. Наотмашь — новый удар. Хрустнуло дерево, в стене затрещал, щелкнул глухо обломавшийся крюк. Дювалье, вздрогнув, отшатнулся назад. Маска, перевернувшись, упала под ноги его. Зазвенела — тихо, в последний раз. И затихла.
Дювалье походя отпихнул ее ногой. Уже спокойно, не видя, ему внезапно стало не до нее. В стене, под маской — черный, прямоугольный проем. И там... Дювалье шагнул вперед, наклонился, посмотрел внутрь — осторожно, еще не понимая, что видит сейчас. Книга лежала там — скорее тетрадь, очень толстая, исписанная от начала и до конца. Вручную, очень ровным, четким и разборчивым почерком. Рука Абима — Дювалье узнал этот почерк.
Дневник. Записи, короткие и не очень — по дням. Повернулся к свету, присев, стал читать. Лист за листом, внимательно, бережно переворачивая одну за другой ломкие, пожелтевшие листы дешевой бумаги.
Вон он, красавчик работы Василя Салихова. И тут тоже превращение, как оно есть. Был безукоризненный джентльмен, любитель хороших шуток и хитрых замыслов. А стоило ковырнуть - вежливо, палочкой - и из под костюмчика показался дикарь, лупящий своих богов палкой...