Флешмоб "Отцы и дети" - "Младший сын"

Меня снесло волной флешмобов на сайте, не успеваю успевать.

С одной стороны, флешмоб «Отцы и дети» — да это ж прям у меня весь «Младший сын» на этом построен. С другой стороны, полезла я в текст, чтоб найти сцену отец+сын, где бы отец никого не изувечил словом или делом — и не нашла (не обескуражена). С третьей стороны, вот такое оно, true патриархальное отцовство в начале шестнадцатого века.

Джон Хепберн, младший сын могущественной шотландской фамилии, рассказывает эту историю в возрасте сильно за пятьдесят, а жить ему к моменту создания записок осталось где-то полгода. Он уже потерял всех, кого любил, и вот, силой памяти, воскрешает их хоть на миг — потому что нимало не верит в возможность свидеться где-то еще, кроме как на страницах исповеди. Излагает в лоб все как было, максимально искренне и без прикрас, без расчета на публику. Он и вообще большой оригинал, но об этом как-нибудь после.

"Нас было шестеро в том краю, в своре детей Босуэлла. Когда мне говорят о гнезде, о счастье родного дома, мне хочется смеяться. Так-то я редко смеюсь искренно и от души.

Я появился на свет в конце марта, когда дороги в холмах превратились в ледяную кашу из грязи и талого снега, и гонцу потребовалось более полусуток, чтоб известить о том нашего отца в Эдинбурге, где он пребывал по случаю свадьбы моей тетки с Ричардом, герцогом Йоркским. Повитуха, принимавшая роды, сказала матери, что у меня крутой нрав и беспокойный дух, но я буду удачлив — ибо родился в сорочке. Я же родился до срока. По расчетам матери, рожавшей едва ли не ежегодно, мне следовало повременить, однако я не сумел — и всю мою оставшуюся жизнь прилагал огромные усилия, чтоб сдержать тот свой первый порыв, и не торопиться, не торопиться, не торопиться. Ибо гнев рода горел во мне острее, чем в прочих. Я появился на свет после их крупной ссоры, Патрика Хепберна, первого графа Босуэлла, и Маргарет Гордон Хепберн, его второй богоданной супруги, но стал не плодом примирения, а только средоточием раздора. Те две недели, злосчастные две недели стоили мне даже не любви отца, но просто позволения быть, хотя бы и — быть одним их них, одним из своры. Дети подобны зверям — я не люблю детей. Единственная, кто вызывал мое счастливое недоумение своей нежностью — это, конечно, Маргарет, наша Мэри-Мардж. Одна девчонка в нашем, втором выводке, в котором последний — я. Последний из выживших, ясное дело. Роберт, родившийся после меня, умер семимесячным от весенней хвори. 

Моим крестным отец выбрал своего дядю, Джона Хепберна, настоятеля собора Святого Андрея в Сент-Эндрюсе, приора — в те дни ему было чуть за пятьдесят, он вернулся из Европы, вдоволь постранствовав, и железной рукою управлял городом, и даже бывал не раз выдвинут на должность архиепископа Сент-Эндрюсского... случись такое, с нашей фамилией в королевстве и вовсе не стало бы сладу, потому Папа ни разу и не утвердил представление. В руках его тогда находилась малая печать королевства. Старый Джон — ибо меня вслед за ним в семье звали молодым Джоном — за делами и трудами не явился на крещение, прислав, впрочем, подарки, и его отсутствие позволило моей матери сделать странную вещь в традиции своей, горской, семьи Гордон Хантли. Моя мать, дочь горца и принцессы Стюарт, велела крестить младшего сына как unblessed hand — без погружения правой руки в купель. Узнав о том, граф Босуэлл в ярости удалил из Хейлса осмелившегося на сомнительное деяние замкового священника и месяца два не разговаривал с леди-матерью, однако сделанного не воротишь".

На этом моменте завязан весь конфликт романа. Граф Босуэлл испытывает дикое раздражение к своему младшему сыну — просто по факту существования мальчика. Младший не так ходит, говорит, дышит, он внешне совершенно не похож на отца — и все это приводит к тому, что граф вымещает на нем свое инстинктивное отвращение. Вот только это отвращение — к себе самому, ибо Джон-то внутренне как раз более всего из шестерых похож на Патрика, графа Босуэлла, могучего и сильного. Это сходство видят все вокруг, кроме них двоих — Джона и его отца.

И Джону придется сперва выжить в контакте с таким родителем, а потом принять, что пожизненно обречен носить в себе добрую половину господина графа, человека крайне неоднозначного.

"Леди-мать склонила голову, дочери присели, сыновья поклонились — он кивнул, и лишь затем было позволено сесть к нижнему столу, Уиллу же и Патрику велено было показать, чему научились у Хоумов — пажеские умения рассечь жаркое, нарезать хлеб, подать гостям. Обед прошел чинно, без хлопот и ссор, даже мы в нашей семье порой такое умеем. Бок вчерашнего кабана, желанного моего трофея, моей овеществленной взрослости... за нижним столом наливали эль, отнюдь не разбавленное вино, но я не чувствовал вкуса, мне все было как вода и зола. Патрик с Уиллом разносили блюда, умудряясь скинуть мне на тренчер кости без малого количества мяса, пока Адам просто не придержал за руку одного из них — так придержал, как он умеет. Джоанна чинно отщипывала крошки от корки хлеба, отправляя их в рот, Мардж выжидала сладкого. Интересно, пойдет ли она кормить своих фей яблоками в меду? 

— Довольны ли вы обедом, мой господин? — мимоходом осведомилась леди-мать, складывая на край блюда ложку и нож. Соединяясь вместе, предметы прибора издали звук, схожий с лязганьем оружия.

Удивительно она умела делать вид, что все благополучно, хотя камеристка ее Роуз уже ходила с красными, сухими от соли глазами, а ведь и суток не прошло, как Босуэлл вернулся домой.

— Вполне, благодарю вас.

— Коли так, надеюсь, и сердце в вас помягчает, не токмо желудок, — обронила графиня безжалостно точно. — Радость вашего возвращения к нам, о муж и отец, да не умалится жаром вашего гнева на малости наших прегрешений. Особливо несуществующих...

Взор, которым наградил ее граф, был достоин кисти лучшего живописца. Жалею, что не могу точно его описать. Скажу одно, на любимую женщину, на женщину вообще так не смотрят. Мать никогда не забывала, что снизошла. Отец никогда не забывал, что кровь сыновей выше, чем его собственная. Пожалуй, он и мстил нам ровно за это. И выждал, покуда леди-мать первой покинула холл — ей предстояло управиться со сбором невестиного скарба назавтра. Падчерица и дочь госпожи графини встали было за нею следом, однако отец поднял взгляд от тарелки:

— Девицы!

Те снова присели. 

— Джоанна!

Нота тепла, возникавшая в его голосе, как луч солнца в холодной воде, едва он смотрел на Джоанну, каждый раз меня удивляла. И наполняла завистью нас всех, всех пятерых, готов в том поклясться. Ну, хорошо, кроме Маргарет — та вообще никому не завидовала, святая. 

— Джоанна, поди сюда... вот, возьми! — он вынул нечто из поясного кошеля, протянул дочери. — Мой маленький дар тебе, завтра будет большой... ты станешь леди Ситон, я рад. А ты?

— Благодарю вас, отец. Как вам будет угодно, отец, — но она лукавила. 

Взгляды, которые Джоанна бросала на Джорджа Ситона, могли каменную стену прожечь. Лорд-адмирал так и понял. И усмехнулся:

— Джоанна была бы лучшим мужчиной, чем трое вас, взятых вместе, — сказал он сыновьям за нижним столом. — Она одна меня не боится... настолько, что не боится врать. Не так ли, девонька?

Джоанна улыбнулась, и столько ненависти, столько превосходства на миг отразилось в ее лице... мы могли творить что угодно до тех пор, пока отец говорил о ней — о ней одной — в таком тоне. Ничто бы из наших подлостей не могло бы задеть ее. 

— Ну, я этой суке припомню, — произнес Патрик вполголоса, Уилл согласно кивнул.

Господину графу доставляло удовольствие стравливать нас между собой, но те двое этого так и не поняли — до самой смерти родителя. Он называл нас: свора. Впрочем, мы такими и были. Девиц же из круга своего неусыпного внимания граф выключал, девицам было достаточно хорошо выглядеть, чтобы заслужить его одобрение, а уж если удавалось чуть-чуть вышивать и читать! Джоанна, впрочем, недурно держалась в седле и еще лучше стреляла из арбалета, умения, заметим, не самые обыденные для благородной девицы. 

— У тебя осталось полдня, — сообщил я вполголоса, — иначе придется иметь дело с Ситоном. В кости ты шире, но рука у него длинней. Да и старше тебя он в два раза.

Мне прилетело, но я увернулся, Патрик выругался сквозь зубы.

Однако это привлекло внимание господина графа к нижнему столу:

— Адам, как там было дело, с тем кабаном? Ваша мать сказала, что его добыл... Джон?!

Имя мое прозвучало, окрашенное недоверием и брезгливостью. 

— Так и есть, милорд, истинный крест. Мы гнали зверя около суток, дважды теряли след, потом свора взяла его снова... 

— И Джон все сделал сам от начала и до конца?

— Ну... я немного помог ему... в самом конце. 

 Адам, эх, Адам... он не мог бы солгать даже ради спасения собственной души, однако в тот раз похоронил меня заживо своей честностью. Не думая о том, что ложь все равно бы вскрылась, как же я хотел тогда, чтобы он солгал!

— А так он все сделал сам. Видели бы вы, как ловко он управляется с эстоком, милорд!

— Значит, это все же был ты.

От того, как он сказал это, в зале примолкли кинсмены — и люди Крейгса, и наши, и долгополые, прибывшие с епископом. Слова господина графа пали каменной плитой на нас двоих, но Адам еще не чувствовал веса:

— Джон выследил кабана и подколол его, я только добил. Ему просто еще не хватило сил, я бы в его возрасте тоже не справился с этакой тварюгой. Я только помог! Ему всего десять, зверь мог бы растерзать его.

— Мне нет дела до того, что могло бы быть. Сперва ты под свою ответственность взял мальчишку на кабана, рисковал его жизнью, а после утверждаешь, что сопляк и добыл его. То есть, ты солгал?

— Нет.

— Ты солгал своему отцу. Подойди.

Я похолодел. Я знал, что за этим последует. Но Адам двинулся к помосту все равно.

— Благородному человеку не следует лгать своему отцу.

Он не повысил голоса, замах был молниеносен и почти не виден — только Адам пошатнулся, и струйка крови показалась на его верхней губе. Но поклонился отцу и вернулся вниз, к нам. Глаза его пылали, он молчал.

— Прости меня! Пожалуйста, прости!

Он взглянул на меня так, словно я сказал какую-то дикость:

— Ты просишь прощения за то, что он ударил меня? Я просто сказал правду. 

— Но ведь из-за меня же! Если бы ты не стал меня защищать...

— Если бы я не стал тебя защищать, я был бы подонок. Ты же мой брат. 

Честь благородного человека была дана мне не по праву рождения, но по праву братства. Тогда я ощутил это очень явно. Однако времени для упоения честью господин граф выдал мне не особенно много, теперь он смотрел на меня, и я, повинуясь странному чувству протеста, не мог отвести взгляд.

— Джон...

— Милорд...

Такой небольшой человек, так много места... везде — в нашей жизни, в собственной судьбе, в моей памяти. Сухая живость внутреннего огня, темные глаза, аккуратно подстриженные усы и бородка, обрамляющие тонкогубый рот, ни следа залысин, но белесые клинья седины на висках. Его трудно счесть красивым, но не запомнить определенно не сумеешь. Я ясно видел его руки, разбирающие куропатку на блюде — косточка за косточкой. Только что эта рука нанесла удар самому близкому существу и вот вернулась к обычному из мирных занятий, к трапезе — как так? Я тоже хотел подобного равновесия. 

— Ты поступил как глупец, отправившись с Адамом охотиться на кабана, ибо не обладаешь должными навыками для того, чтоб делать это правильно, размеренно, верно. Ты слаб, твой разум неустойчив. Что толкнуло тебя к подобной детской глупости? 

— Мое рождение. Мое предназначение, милорд.

Казалось, он удивился:

— И в чем же оно?

Давешний разговор с Адамом в лесу ударил мне в голову:

— Быть рыцарем. Разве это не единственно верно для вашего сына?

— Для моего сына — возможно... Но первое достоинство рыцаря — послушание, чем ты не благословлен именно от рождения. Всякий, желающий обучиться науке рыцарства, должен выбрать себе мастера для повиновения. Господина. Здесь, — молвил он, — твой господин — я.

Я молчал.

— Или, — прибавил он, забавляясь выражением моего лица, — можешь выбрать, чтобы служить, кого-нибудь среди своих братьев. Уилл и Патрик еще не посвящены, конечно, но вполне сведущи и...

— Адам, — сказал я без колебаний, — я выбираю Адама.

— Да только это все равно напрасно, и не приведет ни к чему.

— Почему же, милорд?

— Потому что ты ни на что не годен, Джон Хепберн.

Мне показалось, что сейчас имя рода он произнес с большим отвращением, чем имя собственное, как если бы соседство с моим марало и род.

— Ты ни на что не годен, — повторил он«.

Двадцать лет спустя та самая Джоанна, которая в этом отрывке готовится к свадьбе, а теперь уже вдова, желая оскорбить брата, скажет:

— Знаешь ли ты, Джон, что ты сейчас более всех прочих похож на нашего отца?

Он знает. Более того, научился жить с этим и даже это использовать.

Принять в себе то, чего не можешь изменить — особое мужество.

Об этом как раз «Младший сын».