Матушка, батя и их великовозрастный оболтус. Флэшмоб Отцы и дети

Продолжаю продолжать флэшмобить с темой "Отцы и дети" и не могу пропустить "Рубедо", сюжет которого построен в том числе и на детско-родительских взаимоотношениях главного героя - кронпринца империи, как с папой-императором, так и с мамой-императрицей. 

Роман, кстати, в предзаказе на Лабиринте

...У кайзера серые пронзительные глаза под тяжелыми веками, зачастую флегматично прикрытые, совсем не похожие на беспокойно глаза Генриха, унаследованные от матери. Порой казалось, отец мстит за эту непохожесть: единственный сын и преемник Авьенского престола перенял не коренастую основательность гиперстеника, а тонкокостное телосложение императрицы. Портрет Марии Стефании Эттингенской – единственный овальный предмет в этом правильно-квадратном мирке – висел на противоположной стене, куда почти не падали солнечные лучи, и оттого сама императрица – загадочно-улыбчивая, воздушная, вся в блестках и атласе, – казалась волшебным видением из чужого и недостижимого мира.

Под сердцем заскреблась сосущая тоска, и Генрих отвел взгляд. Разлуки с матерью давались тяжелее, чем встречи с отцом. Еще одна изощренная пытка, к которой никак не привыкнуть.

– Я настаивал, – заговорил Генрих, глядя мимо его величества на бронзовое пресс-папье в виде задремавшего льва, – и продолжаю настаивать, что закрытие больниц и школ для бедняков недопустимо. Просвещение – вот что спасет Авьен. Нужно поощрять изобретателей и рабочих, вкладываться в науку и медицину, а не в изжившие себя дедовские суеверия.

– Которые, однако, избавили страну от эпидемии, – напомнил кайзер, сцепляя квадратные пальцы в замок. – И продолжают избавлять вот уже третий век. В отличие от вашей «науки», которая не принесла ничего, кроме пустых расходов.

– Авьен построился не за один год, – процитировал Генрих известную поговорку. – Дайте мне время.

– Как много?

Вопрос остался без ответа: Генрих и сам не знал. Сколько бы сил и средств он ни вкладывал в алхимические эксперименты, в теоретическое естествознание и медицину, время играло против него, оно представлялось агрессивной и темной силой, несущейся навстречу с неотвратимостью потока. Однажды этот поток подомнет Генриха и тот вспыхнет изнутри, как факел.

– Поймите же, наконец, – снова заговорил его величество, – если бы существовала возможность, я с радостью ухватился бы за нее. Но человек не в силах повлиять на законы бытия. Я только император, не Бог.

– Бог – я, – вымученно улыбнулся Генрих. – Но меня не спрашивали, хочу ли быть им.

– И тем не менее в этом ваше предназначение, – отозвался кайзер. – Но вы ведете жизнь, неподобающую статусу.

– Я только хочу познать ее во всех проявлениях. Узнать народ, ради которого мне предстоит погибнуть.

– Оборванцев и анархистов? Пьяниц и проституток?

– Они тоже мои подданные, – парировал Генрих. – Но, кроме них, ученых и художников, изобретателей и журналистов. Тех, кто трудится на благо Авьена и сопредельных земель, кто делает этот мир лучше, как бы ни хотелось Дьюле выставить их в невыгодном свете.

– Но почему-то арестовали вас не в компании художников, – кайзер дотронулся пальцем до собственного воротника, намекая на отлично видимый даже сквозь пудру кровоподтек на шее кронпринца, и горячая волна стыда поднялась и схлынула, оставив в пальцах противную дрожь.

– Ваши шпионы прекрасно справляются, – вслух заметил Генрих. – Они в курсе каждого моего шага.

– Еще раз повторяю, – с нажимом произнес кайзер, – все мои действия продиктованы беспокойством. Ваше рассеянное поведение тревожит не меньше, чем ваши… гмм… особенности.

– Это только следствие и его причина. Мои «особенности» сделали из меня изгоя.

– Вы сами сделали из себя изгоя, Генрих. Я мечтал о достойном преемнике и опоре в старости, а получил…

– Кого? Чудовище?

– Заметьте, не я это сказал, – устало ответил его величество, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза. – Мне каждый день докладывают о ваших перемещениях. Сходки анархистов. Кабаки. Дома терпимости. Курильни в портовых доках. Вы собираетесь взрослеть?

– Не раньше, чем вы признаете во мне взрослого, – сквозь зубы процедил Генрих и продолжил, все более распаляясь: – Говорите, я должен соответствовать статусу. Но когда в последний раз меня допускали до заседания кабинета министров? Или до военного смотра? Меня называют Спасителем, но жизненно важные вопросы решаются за моей спиной! Рабочие повально болеют чахоткой, которую уже прозвали «авьенской болезнью», но никто не собирается создавать условия для улучшения жизни малоимущих. Почему мои предложения не рассматриваются всерьез?

– Вы несправедливы, сударь, – голос кайзера стал на тон холоднее. – И желаете всего и сразу, но так не бывает. Доверие нужно заслужить. И я не допущу вас до власти, пока вы не поймете всю полноту ответственности, которую она налагает.

– Власти у меня нет, – усмехнулся Генрих, поглаживая зудящие руки. – И, как понимаю, никогда не будет.

– Все зависит только от вас. Ваше вольнодумие не просто тревожит, мой дорогой. Оно пугает. Взять хотя бы эти гнусные стишки, – его величество слегка поморщился, однозначно демонстрируя свою осведомленность и отношение к происшедшему. – Ваш приятель редактор оказался куда мудрее. Если бы он напечатал их, то «Эт-Уйшагу» грозило бы закрытие, а ему самому – арест. Я же со своей стороны, как кайзер и отец, пока еще смотрю на ваше ребячество сквозь пальцы, но не желаю, чтобы мой сын, вместо того чтобы поддерживать традиции рода, высмеивал семью и правительство.

– Традиции слишком закоснели. До ритуала еще долгие семь лет, а вспышки недовольств в Туруле и Равии происходят уже сегодня.

– Вспышки успешно подавлены.

– Но это не значит, что они не повторятся.

– Именно поэтому прошу вас оставить глупости и попойки с вашими друзьями-революционерами. Пора бы уже остепениться.

– О! Вижу, вы оседлали любимого конька! – Генрих закатил глаза.

– Да, я снова о женитьбе, – его величество грузно наклонился над столом, ловя ускользающий взгляд сына. – Не позорьте древний род Эттингенов. Ваша матушка поддерживает меня в желании увидеть вас женатым, обремененным семьей и детьми.

– Скорее, вам нужен наследник, не отмеченный Богом, – нервно усмехнулся Генрих и провел рукой по волосам: темным от рождения, но порыжевшим после того, как Господь коснулся их огненным перстом. Под пальцами рассыпались потрескивающие искры, и Генрих быстро сложил руки на груди. – Хотите пересадить меня из одной клетки в другую?

– Я и без того предоставил вам достаточно свободы и времени, – сдержанно возразил кайзер. – Но вы использовали его нерационально. Теперь я настаиваю на женитьбе в ближайшие дни. В идеале – помолвка должна состояться на ваше двадцатипятилетие.

– Десять дней? – Генрих болезненно приподнял брови, зуд становился невыносим. – Вы даете мне десять дней на то, чтобы выбрать супругу?

– Я даю вам возможность самому выбрать супругу, – его величество акцентировал на слове «самому». – И, если через неделю вы все еще не определитесь с выбором, сделаю это за вас.

– Польщен доверием, ваше величество, – Генрих склонил голову в ироническом поклоне. – И понимаю желание обзавестись здоровым потомством.

– Ни я, ни ваша матушка не просили Бога о такой судьбе для вас.

– Поэтому держите меня в золотой теплице, как чудодейственную травку, которую однажды срежут и перетрут в порошок?

– Не дерзите, мой мальчик! – кайзер выпрямился, глаза блеснули холодной сталью. – Я все еще могу наказать вас!

– Так сделайте это! – Генрих рывком поднялся с кресла, оно заскрипело ножками по натертому паркету. – Закройте меня в сумасшедшем доме! Оглушите морфием! Посадите на цепь! Вы доверяете кому угодно: шпикам, министрам, Дьюле – но только не мне! – теперь Генрих почти кричал. – Не собственному сыну!

– Сядьте!

Его величество тоже поднялся: монументальный, пожилой, но все еще крепкий, на голову ниже и Дьюлы, и сына – но всегда глядящий свысока.

– Нет, ваше величество! – Генрих отступил к дверям, весь дрожа от яростного возбуждения. – И давайте закончим этот разговор.

Кайзер остановился, словно раздумывая. Его голова с тяжелыми бакенбардами тряслась.

– Я только хотел спросить, – подбирая слова, медленно произнес он, – почему мы никогда не говорим, как нормальные люди, сын?

Лицо Генриха покривилось. Его стигматы горели, пылали внутренности и глаза. Мигрень вспарывала мозг хирургическим ножом, и Генрих подумал, что если он задержится здесь еще на пару минут, если не найдет способа успокоиться, то вспыхнет прямо сейчас.

– Не знаю, отец, – ответил он. – Вы – император Авьена, а я – сосуд для воли Господа. Разве кто-то из нас нормален?

Если по отношению к папеньке Генрих находится в оппозиции, то с мамой у него, хм, болезненно-двусмысленные отношения. А все от недолюбленности и от отсутствия обнимашек! Императрицу тоже можно понять: властный муж и сын, периодически шмаляющий фаерболами, не располагают к тактильности.

– Разве ты не рад меня видеть?

Приблизившись, матушка дотронулась до его лица. Генрих глубоко вздохнул, ощущая, как по телу прокатывается теплая дрожь.

– Я рад, – ответил он. – Конечно, рад. Я слышал, как в честь вашего возвращения палили пушки…

– Тебя знобит?

– От волнения.

Она заглянула в его глаза – улыбчивая, все еще красивая высокомерной, зрелой красотой. Щеки подсвечены фарфоровым румянцем, нос тонкий, правильный, в глазах отражено атласно-синее Авьенское небо.

– Тогда, может, поцелуешь мать?

Генрих шагнул вперед, ткнулся губами в матушкины губы – сладкие, хранящие вкус свежесобранной вишни, – она засмеялась и ответно поцеловала в щеку. Голова поплыла от запаха ее волос, цветочных духов, пыли чужих дорог, морской соли, детства, нагретого луга…

– Нет, нет! Не обнимай, – сказала она, отстраняясь, и Генрих стыдливо отвел руки. – Ты знаешь, я этого не люблю, – а сама дотронулась до его виска. – Ты как будто еще повзрослел с нашей последней встречи.

– А вот вы нисколько не изменились, – улыбаясь, ответил он.

– Не льсти мне, дорогой. Имея четверых детей нельзя не измениться. Но я прощаю, – ее рука порхающе прошлась по волосам. – Кто причесывает тебя? Томаш? Ведь знает, что я люблю, когда у тебя волосы зачесаны слегка на правую сторону, а не назад. Это ужасно старомодно!

– Я доверяю вашему вкусу, матушка.

Хотелось поймать ее ладонь, почувствовать пальцами бархатистость кожи, приникнуть к плечу, как в детстве…

– И вот, скоро оторвется петличка, – расстроенно заметила императрица, поправляя Генриху воротник. – Сегодня же велю пришить покрепче. Вообрази! Балийская королева сама штопает мужу и детям белье! – она засмеялась, но сразу же посерьезнела. – Пропадете без меня. И что тут, Генрих? – Мария Стефания дотронулась до его шеи, и Генриха бросило в краску. – Боже, какой конфуз! Пора бы остепениться.

– Вы говорите, как его величество, – смущенно ответил он.

– Я знаю о вашем разговоре, – императрица осуждающе качнула головой. – Ты был не очень-то сдержан.

– Вот как! Похоже, у вас есть собственные шпионы! Кто они? Мои адъютанты? Томаш?

Императрица рассмеялась и погладила Генриха по плечу.

– Томаш любит тебя, дорогой. И его величество тоже. Возможно, по-своему. А тебе не мешало бы извиниться за дерзость.

– Вы правы, – нехотя согласился Генрих, кривя рот. – Я принесу отцу извинения, но исключительно ради вас.

– Ты все такой же упрямец, – вздохнула императрица, подхватывая Генриха под локоть и увлекая прочь от загонов по вымощенной дорожке. – И так же вспыльчив. Меня это тревожит. Надеюсь, выполняешь предписания лейб-медика?

– Не хочу лгать вам, матушка. Но и расстраивать тоже.

– Не хотел, а расстроил. Генрих, ты знаешь, как я тебя люблю и как тревожусь за тебя, даже находясь вдали от Авьена.

– Тогда, возможно, вам стоит бывать тут чаще?

– Мне душно здесь, дорогой.

– Мне тоже.

– Я ищу свободы.

– Все мы.

– Но у Спасителя есть определенные обязательства перед империей.

– Как и у ее величества императрицы.

Мария Стефания рассмеялась, показывая ровные, выложенные в жемчужный ряд зубы.

– С тобой невозможно спорить, мой мальчик.

– Я ищу поддержки, а не спора, – вздохнул, снова почувствовав волнующий аромат цветов и моря. – Но обещаю сделать все, что в моих силах, если это порадует вас.

– Даже жениться?

Они остановились. Беленые конюшни остались позади, по левую руку – постриженные шарами кустарники. Острое желание взять матушку за руку нахлынуло вновь, заставив Генриха до хруста сжать челюсти.

– Отец поставил условие, – выцедил он, глядя исподлобья. – Приурочил помолвку ко дню моего рождения.

– О! – императрица вскинула тонкие брови. – Карл Фридрих и в молодости был крутого нрава.

И отвела лукавые глаза, улыбаясь.

– Я думал, вы не готовы становиться бабушкой, – заметил Генрих.

Императрица сдвинула брови.

– Не говори так, дорогой! Конечно, я не хочу стареть, но Авьену необходим наследник. Ах, – Мария Стефания завела глаза, – как покойная императрица, моя дражайшая свекровь, сетовала, что у меня рождаются только девочки! И как радовалась, когда родился ты.

И снова заулыбалась, нежно глядя на Генриха. Он покривил губы в подобии ответной улыбки.

– Радость не была долгой, не так ли?

– Мое сердце рвется на части, – вздохнула матушка, заламывая брови. – Я многое отдала, чтобы оградить тебя от бед, мой мальчик. Сначала забрала от свекрови, потом – от этого солдафона Гюнтера. Но все равно не уберегла…

Она умолкла. Свет струился по атласу платья. Небо – безоблачное, спокойное. Интересно, в день его смерти будет такое же ясное небо?

Генрих вздрогнул и поежился. Захотелось прижаться к матушке, совсем как в детстве. Спрятать лицо у нее на груди и забыть обо всех печалях и страхах.

– И после меня вы попробовали снова, – сказал он, глядя мимо матери, на ярко-зеленую листву, на желтые дорожки, на пестрых Inachis io, порхающих над клумбами. – И родилась Элизабет…

– У императрицы есть определенные обязательства перед империей, – мягко произнесла Мария Стефания, и в ее голосе послышалась грустинка.

– Как и у Спасителя, – в тон ей ответил Генрих. Моргнул и поднял на императрицу серьезные глаза. – Вы хотите наследника, на которого можно оставить Авьен?

– Так заведено, – откликнулась она. – И не нам менять законы бытия, мой милый.

– А если я попробую? – спросил он. – Изменю то, что начато моим предком Генрихом Первым?

И тотчас умолк, сам испугавшись вопроса. Ресницы матушки дрогнули, она сама затрепетала, как бабочка, накрытая сачком. Еще немного – и порхнет на свободу, испуганная, хрупкая, невесомая. И снова растает, как чудесная дымка, как наркотический сон, оставив его в тоске и одиночестве.

Не сознавая, что делает, Генрих поймал ее ладонь.

Мария Стефания не вскрикнула и не отшатнулась, только глубоко вздохнула и подняла на сына прозрачные глаза.

«Ты не сделаешь мне больно, дорогой?» – читалось в них.

– Я люблю вас, матушка, – сказал он, сжимая ее пальцы. – И ради вас готов жениться хоть на ведьме.

Императрица нервно и заливисто рассмеялась.

– Отчего же на ведьме! Балийская принцесса будет хорошей партией.

– Но у нее длинный нос, – возразил Генрих. – И еще она плоская, как доска.

– Ну а принцесса Ютланда? – не унималась императрица. – Ей шестнадцать, и она недурна…

– Зато избалована и с несносным характером.

– Не более твоего, мой Генрих.

– И все-таки, – сказал он, поглаживая ее ладонь и наслаждаясь прикосновением – запретным, почти интимным. – Если вы так желаете сковать меня кандалами брака, что я получу взамен?

– Взамен, – повторила Мария Стефания, задумчиво глядя на сына. – Что же ты хочешь, мой милый?

В горле сразу пересохло. Генрих провел языком по губам и сипло выговорил, проглатывая окончания и торопясь высказать наболевшее раньше, чем императрица снова оттолкнет его:

– Останьтесь на мою свадьбу. И позвольте хотя бы иногда обнимать вас…

– И только? – императрица приподняла бровь.

– И только, – эхом ответил Генрих.

Потом, конечно, отношения и с матушкой, и с батей выйдут на иную стадию, но это уже совсем другая история.