Патриарх славянского фэнтези А. Ф. Вельтман

Имя Александра Фомича Вельтмана известно в наши дни разве что историкам литературы да редким поклонникам старого русского стиля и особенно фольклорных сюжетов.

Почему его творчество может быть полезно гораздо большему кругу читателей?

Потому что, несмотря на своеобразный слог, рассыпчатые, как домашний пряник, сюжеты, с бору по сосенке собранных героев и сумбурную композицию, там встречаются жемчужины, пропавшие в современной литературе. Прежде всего книги Вельтмана ценны как богатейший источник сведений для историка и любителя словесности.

«Спустившись с широких сеней, по тесовому крыльцу, на зеленый двор, Олег скользнул в калитку, ведущую в градину {Огород, сад. — А. Б.}, между деревьями пробрался он к самому посидельнику.

Притаился за углом в кусте синели и видел сквозь окно ряды дев, занятых рукодельем.

Они пели.

Олег заучил слова; полюбилась ему песня:

Чему ты мое веселье

По ковылю веешь?

Чему ты на злак излила

Студеную росу?

Веща душа в дружней теле,

Сглядай мои слезы!

Изрони ты слово злато,

Взлелей мою радость:

Я люблю ти, голубицу,

Жемчужную душу!

Все девы были хороши; а одна лучше всех.

Олег смотрел на Свельду.

Он видел, как жемчужная повязка обняла ее чело; как решетчатая, с вплетенными золотыми тесьмами, широкая коса спускалась до пояса; как узорочье {*} из голубой цветной паволоки {Парча, вообще шелковая материя.} пристало к ней; как кропиная руба {Из полотна, тканного из крапивы.}, тонкая, белая, обшитая цветною бахромою, прилегла к плечам ее и беспокойно волновалась, когда из белой груди вырывались нежные звуки, а иногда и глубокий вздох; видел, как перловая нить обвивала шею Свельды; а жуковины {Перстни.— А. Б.} с камнями честными светились на маленьких пальчиках; а златокованый пояс крепко, крепко обвил стан ее; а япончица червленая {Древняя женская богатая одежда из шелковых золотых тканей, из оксамиту, изарбата, китаи и пр.}, наброшенная на плечи, скатилась с них; а сафьянные торжокские черевички с тесьмами, как змеи, обвились около малюток ног.

{* Украшение женское, касающееся до одежды. (Прим. Вельтмана.)

В русских летописях — драгоценные вещи. «Прииде Олег к Киеву, неся золото, и паволокы, и овощи, и всякое узорочье» (Ипатьевская летопись); в том же значении в «Слове о полку Игореве»: «Орътьмами, и япончицами, и кожухы нача мосты мостити по болотам и грязевым местом, и всякими узорочьи половецкыми». — А. Б.}

Все это он видел, милые читатели! Как не позавидовать глазам, которые так пристально смотрят на существо нежное, в котором все ново, полно, пышно, таинственно, все невинно!

Злодей! он притаился за кустом! он задыхается от чувств, которых наши прародители не называли просто любовью, а почитали внушением божеским или наваждением дьявольским. Горючее вещество, наполнявшее древние сердца, было неутушимо! Впрочем, грех нам завидовать прошедшему: и в нас есть столько готических, патриархальных чувств! Возьмите в пример хоть откровенность.

Светлые струи Волхова уже померкли; только еще на Ильмене было рассыпано несколько лучей вечернего солнца. Красные девушки скрылись из посидельника; рассыпались по тропинкам сада; ау переносилось из куста в куст и вторилось в отдалении.

Олег взобрался на холм и прилег на мягкой мураве. Смотрел он на зеркальное озеро, на каменные палаты и многоверхие храмы, на двор Ярослава, возвышавшийся над строениями, на вечевую башню о четырех витых столбах, коей верх уподоблялся древней Княжеской шапке; на Перынь {*}, обнесенную зубчатыми стенами, на златоглавый новый Софийский собор о тринадцати верхах.

{* Холм над озером Ильменем, где стоял идол Перун, а впоследствии монастырь Перынь. (Прим. Вельтмана.)

Археологические раскопки советского времени подтвердили это предположение Вельтмана.— А. Б.}

На все смотрел Олег; но видел повсюду только рассеянные свои мысли»

Это из книги «Кощей бессмертный».

А вот фрагмент из другой, страшной мистической истории, где действуют злые силы, а любовь борется со злом — «Светославич, вражий питомец».

«На берегу Днепровском, близ Киева, по соседству с Чертовым бережищем, жил дядя Мокош.

Есть же на белом свете люди, которые ни сами ни во что не мешаются, ни судьба не мешается в их дела. Ни добрые, ни злые духи не трогают их, как существ ненужных ни раю, ни аду. Эти люди никому не опасны, никого не сердят, никого не веселят, никого не боятся, ни на кого не жалуются; им везде хорошо; есть они, нет их — все равно.

Из таких-то людей был Мокош, сторож заветных Княжеских лугов и лесничий.

С молодых лет жил он в хижине близ Чертова бережища, не заботясь о соседстве Нечистой силы. Зато весь народ Киевский думал, что сам он водится с нею. Когда, раз в год, приходил Мокош в Княжескую житницу за мукою на хлебы, его допрашивали: «Что деется на Чертовой усадьбе?» — «Не ведаю», — отвечал он. «Что деет Нечистая сила?» — «Живет себе смирно».

Ни слова более нельзя было добиться от Мокоша.

Про него можно было сказать: лесом шел, а дров не видал.

Жил Мокош уединенно с своим задушевным псом Мурым. Вместе с ним, каждый день, рано поутру, обходил он луга и лес. От нечего делать на лугах полол крапиву, в лесу собирал валежник. И должно было отдать ему справедливость, что луга были как бархатные, а лес чистехонек; только в одном месте, на скате холма, во впадине горы, под навесистыми липами, с давнего времени заметил он, что кто-то мешается не в свое дело и содержит это место в отличном порядке и чистоте.

Долго подозревал он, что кто-нибудь без спросу поселился в этом месте; приходил он тайком, но никого не заставал; а на травке ни листика завялого, ни сучочка, а на дереве ни червячка, ни паутинки. Иногда только казалось ему, что по лугу как будто вихрь ходит, да подметает пыль, и полет сухую траву, и обрывает завялые листья. Мокош, уверенный, что точно никого нет, забыл свои подозрения; и если б народ своими допросами про Нечистую силу, которая живет на холме, не напоминал ему об этом, он не знал бы никогда, что такое и Нечистая сила. У него все было чисто: и луга, и лес, и источник, из которого пил воду, и мука, из которой пек хлебы, и мысли его, и руки, и душа.

Уединение Мокоша нарушалось только несколько раз в году, во время Княжеской охоты, когда на заветном лугу выпускали соколов с челигами на ловлю птиц.

Однажды Мокош встал, по обыкновению, с солнцем, умылся ключевой водою, поклонился земно на восток, съел кусок хлеба с молоком и отправился в обход лугов и леса. Кончив свое дело, он пробрался скатом Днепровского берега к заветному холму, сел во впадине на мягкую мураву и стал глазеть на темный правый берег реки. Необозримая даль покрыта была густым лесом; инде только желтели песчаные холмы и курилось далекое селение. Влево, на высоте, расстилался Киев-град, с белокаменными палатами, вышками, теремами и бойницами.

Мокош на все смотрел; но для него все равно было, смотреть или нет: не в первый раз он видел издали и Киев, и Днепр, и темный правый берег его. Он ни о чем не думал, не рассуждал; и о чем бы стал он думать?.. Единообразие жизни есть бесплодное поле, на котором не родится мысль.

Итак, Мокош был в этом состоянии, непонятном для мира, исполненного жизни, борьбы добра и зла».

А вот фрагмент из романа «Райна, королевна Болгарская».

«Днепр лелеет насады Святослава; плывут они рядами, как лебеди, стая за стаей, с крутыми шеями, с распахнутыми крыльями. Гребцы в лад, под звонкие песни, вспенивают воду. На каждом насаде по сорока пеших воинов; красные щиты стеной у борта. Кони идут берегом, под знаменами своих городов, щиты за левым плечом, копья у правого, колчаны и стрелы за спиной. Тут же идет и охота великокняжеская, ловчие с сворами гончих и борзых, сокольники с челегами {Ловчими птицами. — А. Б.} и соколами.

Там, где Днепр пробил каменные горы Половецкие, начинались кочевья ордынские. Мирно прошел Святослав между ними, выплыл на простор Русского моря. Мирно и Русское море лелеяло его корабли, близко уже был Дунай. Ветер попутный вздувал паруса, гребцы сложили весла, и насады, управляемые только кормчими, плавно шли в виду берегов. Сторожевая стая кораблей вступила уже в священное устье Дуная. Засмотревшись на отдаленные выси гор Болгарских и на холмы, покрытые яркою зеленью, никто не заметил, как завязалась на склоне ясного неба громовая туча невидимым узелком и вдруг накатилась клубом, разрослась в черную ночь, разразилась над кораблями Святослава, разметала их, часть прибила к берегу, посадила на мель, другую умчала в открытое море. Между тем сторожевой отряд кораблей прошел уже гирло, стал переправлять с левого берега Дуная на правый передовую конницу; под бурею кончил он свое дело и расположился на берегу Дуная, под горою, в ожидании главных сил. Не заботясь о предосторожностях, все думали только о том, чтоб надежнее укрыться от ливня и грозы.

Огнемир, воевода сторожевого отряда, благодарил богов, что они послали середи белого дня мрак ночи, который способствовал ему без битвы переправить конницу через Дунай и стать твердой ногой на земле неприятельскoй.

Но Болгары были уже готовы к встрече Руси; они видели переправу сторожевого отряда и выжидали удобной минуты, чтобы напасть на него внезапно.

Во время самого развала бури накрыли они его всеми своими силами. Кто успел взяться за меч, кого не обхватила целая толпа, тот защищался и пал со славой. Все прочие и даже сам воевода были перевязаны и приведены перед главаря рати болгарской, Самуила-комитопула. Само счастье, казалось, служило ему; но он, узнав, что корабли русские разбиты бурей, не воспользовался бедой их; довольный первым успехом, он возвратился в Преслав и был торжественно встречен как спаситель царства от нашествия Руссов.

— Гай! Гай! поднимай на щит! — раздавалось в толпах народа, бегущего с возгласом радости за комитопулом, пленными и добычей.

— Гай, гай! — повторилось снова, и Самуила, как царя, возводимого на царство, подняли на щите и понесли к собору.

Лицо комиса рдело от радости.

Народу выкатили бочки вина и меду; народ блаженствовал и убил бы того, кто осмелился бы произнести посереди его радости: «Ой, горе, горе, великая тужба».

Празднество готовилось к другому дню; во всю ночь горели по улицам зажженные смоляные бочки».

Вельтман брал основы сюжетов как из отечественного, так и из зарубежного фольклора, но первые были для него все же предпочтительнее. В спорах о том, когда же именно зародился жанр славянского фэнтези, специалисты нередко ставят его на одно из первых мест.

Еще при жизни автора критики отмечали его дотошное внимание к деталям повествования, сильную тягу к русской истории, сказкам и былинам, песням и преданиям «старины глубокой». Поклонники романтизма были в восторге и аплодировали. «Вельтман, чародей Вельтман, который выкупал русскую старину в романтизме, доказал, до какой прелести может доцвесть русская сказка, спрыснутая мыслию...», — писал о нем А. А. Бестужев-Марлинский. Зато В. Г. Белинский называл талант автора «странным» и добавлял, что «во всех повестях В. много проблесков истинного таланта, и ни в одной нельзя видеть поэтического воссоздания действительности». А. С. Пушкин, знакомый с Вельтманом еще со времен ссылки в Кишинев, читал его стихи и прозу и ценил автора довольно высоко, признавая, впрочем, у него некоторые недостатки. Так, о повести «Странник» поэт отозвался в одном из писем: «В этой несколько вычурной болтовне чувствуется настоящий талант».

Хотя в 30-40 гг. XIX века Вельтман был популярен у публики, впоследствии он сошел со сцены, в немалой степени этому способствовала его усиливающаяся тяга к славянофильству. Он принадлежал к так называемому «погодинскому кружку», состоял в редакции журнала «Москвитянин», а значит, вышел за условные границы «прогрессивной борьбы» и «общественного служения». Литературные деятели считали его ретроградом, отказавшимся идти в ногу со временем. А Вельтман просто-напросто любил свою Родину и выражал эту любовь так, как мог.

«Странной и необычной была литературная судьба писателя Александра Фомича Вельтмана. Бесспорно талантливый и оригинальный писатель (что признавали такие авторитеты, как А. С. Пушкин и В. Г. Белинский), А. Ф. Вельтман подвергался резкому осуждению со стороны литературной критики. В первую очередь за эксцентричную, причудливую, мозаичную архитектонику, композицию первого своего крупного произведения «Странник», за свободное смешение прозы и стихов, за манерность, вычурность стиля, смесь фантастического и реального. А затем, после смерти писателя, стали говорить и писать не только о самобытности его таланта, но и что он оказал влияние на крупнейших русских писателей XIX в. Так, в Лермонтове, Достоевском, Гоголе увидели наследников художественных особенностей Вельтмана, в частности сочетание фантастического и реального», — так гораздо позже высказался Б. Трубецкой, исследователь классической литературы.

Песня разбойников из повести «Муромские леса»

Что отуманилась, зоренька ясная,

Пала на землю росой?

Что ты задумалась, девушка красная,

Очи блеснули слезой?

Жаль мне покинуть тебя, черноокую!

Певень ударил крылом,

Крикнул!.. Уж полночь!.. Дай чару глубокую,

Вспень поскорее вином!

Время!.. Веди мне коня ты любимова,

Крепче держи под уздцы!

Едут с товарами в путь из Касимова

Муромским лесом купцы!

Есть для тебя у них кофточка шитая,

Шубка на лисьем меху!

Будешь ходить ты вся златом облитая,

Спать на лебяжьем пуху!

Много за душу свою одинокую,

Много нарядов куплю!

Я ль виноват, что тебя, черноокую,

Больше, чем душу, люблю!

1831