Соснора

Во мне всегда жила «жажда» самосожжения.

Я начал писать во Львове 17 апреля 1952 года. Уезжая навсегда в Ленинград, я сжёг 3 сундука рукописей, 8 куб.м. «творчества». Стихи, драма в стихах «Иван Болотников», 2 романа в прозе: «Сказка о трёх ефрейторах с голубыми глазами» и «Чёрная месть» — из испанской жизни. Я сжёг большие тетради-дневники, исторические исследования, статьи о поэтике авангарда XX века. Да, ещё свои стихи, написанные на немецком, польском и украинском языках, т. е. сжёг целую литературу мальчишеско-юношеской чепухи. Мир праху.

Это было в 1954 году. В 1959 году после написания ритмов по мотивам «Слова о Полку Игореве» я сжёг все стихи, написанные в армии от 1955 до 1958 года, а потом 17 поэм, написанных в 1958 — начале 1959 года. Эти последние уже ходили по рукам (вот именно!), я помню названия нескольких: «Уже любовь», «Последний на планете Земля» — о взрывах ядерных бомб в Хиросиме и на Новой Земле, ну и хватит названий.

В процессе дальнейших писаний я регулярно сжигал стихи и прозу. Из них наиболее известна повесть «Иллюзионист» и прочие, но для меня их нет навсегда.

Перед нами то, что каким-то образом сохранилось.

«Феогнид» — последние стихи, которые я написал. Больше стихов не будет. Ещё ни один из уважающих себя поэтов не написал ни строчки после 70, и так во всём мире.

Благодарю за внимание.

Виктор Соснора

А мне было семнадцать и я бегал вечерами и ночами, перемещаясь от одной симпатичной мне девушке к другой, спал по три-четыре часа, готовился уехать в Ленинград и был счастлив. На день рождения, в самую лютую жару, мне подарили две книжки стихов. Бродского и Сосноры. Это сумасшедшая смесь двух отличных поэтов. Совершенно разная образность, ритм и пространство. Сейчас бы я такое уже не потянул. Впрочем, полно тех вещей, которые я уже не тяну.

Из

ОДИННАДЦАТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ

(1966)

* * *

Мы плыли уже семь дней,

семь дней мы плыли.

И не было ни силуэта,

ни слова в тумане,

и не было ни небес, ни беспокойства,

ни «здравствуй» и ни «прощай»

ни в прошлом, ни завтра.

Плыви, наш корабль, плыви,

плывем, товарищ,

такая тоска — туман,

страна немая,

вся наша судьба — туман,

как мрамор, белый,

где не было ничего,

что не бывало.

* * *

Уже не слышит ухо эха

потусторонних песен птиц,

и вороны и воробьи

и улетели и уснули,

уже большие звезды неба

иллюминировали ели,

как новогодние игрушки,

они висели на ветвях,

а маленькие звезды леса,

а светлячки за светлячками

мигали, как огни огромных

и вымышленных государств,

где в темноте, как циферблаты,

фосфоресцировали очи

обыкновенной птицы филин,

где гусеницы, как легенды,

распространялись по деревьям,

где на фундаментах стояли

капитолийские деревья,

как статуи из серебра,

где бабочки на белых крыльях

играли, как на белых арфах,

где в молодых созвездьях ягод

ежеминутно развивались

молекулы живых существ,

где белокаменные храмы

грибов

стояли с куполами

из драгоценного металла,

где так мультипликационно

шли на вечернюю молитву

малюсенькие муравьи,

где над молитвой муравьиной

смеялся спичечный кузнечик,

но голос у него был мал,

увы,

совсем не музыкален.

* * *

Бессолнечные полутени.

В последний раз последний лист

не улетает в понедельник.

Вечерний воздух студенист.

Мы незнакомы. Я не знаю

ты творчество какой травы,

какие письменные знаки

и путешествия твои

какие нам сулили суммы?

Все взвесили весовщики.

В лесу безвременье и сумрак,

а мы с тобой — временщики.

И пусть. И знаем все: впустую

учить старательный статут,

что существа лишь существуют

и что растения растут,

что бедный бред — стихотворенья,

что месяц — маска сентября,

что — деревянные деревья

не статуи из серебра,

что, сколько сам ни балансируй

в бастилиях своих сомнений,

лес бессловесен и бессилен

и совершенно современен.

И ты, и ты, моя Латона,

протягиваешь в холода

пятиконечные ладони,

и им, как листьям, улетать...

* * *

Разлука звериного лая со страхом совиным,

разлука рассвета со звездами в красной воде,

ты, память моя, —

ты разлука

цепей с целым царством — рабовладением сна.

Когда опустеют все тюрьмы последнего сердца,

тогда ты поймешь:

мир прекрасен одними скорбями скорбей,

не узник тоскует в тюрьме —

это тюрьмы тоскуют в разлуке,

и смерть это вовсе не смерть,

а разлука со смертью своей.

Спасибо.

За все фонари, за дожди нефтяные, ночные...

* * *

Ты уходишь,

как уходят в небо звезды,

заблудившиеся дети рассвета,

ты уходишь, как уходят в небо

на кораблики похожие птицы.

Что вам в небе.

Наша мгла сильнее снега.

Наше солнце

навсегда слабее сердца.

А кораблик

журавля на самом деле

небольшое

птичье перышко — не больше.

Ты уходишь.

Отпускаю, потому что

опустели

сентябри моими журавлями.

До свиданья.

До бессонных сновидений.

До рассвета,

заблудившегося в мире.

* * *

Уменьшаясь, плыли птицы

маленькими лепестками,

поднебесными телами...

Таял воздух голубой.

Было солнечно и страшно.

Надо мною белый голубь,

как корабль с куполами,

не шатаясь, проплывал.

Где твоя команда, птица?

капитан и приключенья?

ты куда плывешь? в какие

иноземные миры?

Небо таяло и гасло.

Вся вселенная темнела.

Только белый голубь в небе

и не таял и не гас.

Над бессонной тьмой вселенной,

над вселенной сновидений

он сиял совсем спокойно —

шестикрылая звезда.

* * *

Солнце знает свой запад.

Луна знает свои приливы.

Муравей знает свое завтра.

Цапля знает своих цаплят.

Все знают: солнце — небесное тело,

луна — карманное зеркальце солнца,

муравей — карликовое животное,

у цапли — одна, ей свойственная, нога.