Флешмоб про десятую главу

Все побежали -- и я побежал.

Первое.

Он объяснил себе потом, почему так получилось. Он был ещё не в форме, и от удара по голове, и от неожиданного плена, и от непривычной обстановки. К тому же он очень беспокоился за Аолли.

Поэтому, когда круглоухие притащили свои раздвоенные палки, вырезанные из цельного дерева и засушенные почти до звонкой костяной твердости, жёлтые и лишенные коры, Уаиллар не сообразил, что дверца клетки ещё не открыта. Он действовал на чувствах, не подумав. Сыграло свою роль и то, что Аолли, видимо, испугавшись, когда её стали оттеснять вглубь клетки, принялась вырываться. Уаиллар тоже стал бороться — слишком рано. Надо было подчиниться, дождаться, пока откроют дверцу, и тогда сделать рывок. Круглоухие не успели бы перехватить его, в этом аиллуо был уверен.

Он рванулся, перескочив рогатину, и одним движением вырвал вторую из рук растерявшегося круглоухого. Вот и оружие. Но тут сзади сдавленно пискнула Аолли — воин обернулся, чтобы увидеть острый клинок у её горла и ужас в её глазах.

Это было неправильно, невозможно. Женщин не убивают. Женщин берегут и охраняют; если женщина чужая — её можно украсть и увести к себе, но ни убивать, ни обижать их нельзя. Уарро, запрет, невозможно. Даже круглоухие, в тех редких случаях, когда им удавалось поймать аиллуа — уводили их к себе, не причиняя вреда. Красное облако гнева затянуло глаза воина, он хотел было отбить клинок отобранной палкой — но тут калека прокаркал, что Аолли убьют, если Уаиллар не сдастся.

И только тут воин заметил, что дверцу клетки ещё не открывали. Все было напрасно, уйти из клетки ему не удалось бы. Они погибли бы оба, но вряд ли смогли бы причинить серьезный вред круглоухим. Он с досадой бросил палку и отошел назад. Молодой круглоухий кивнул и убрал клинок от шеи Аолли.

Что вышло, то вышло.

Второе.

 Я никогда не чувствовал себя так неловко, как на этом празднике: не привык и не люблю быть в центре внимания. И я никогда так не напивался. Обычно я знаю меру, но тут пришлось выпить едва ли не с каждым из присутствовавших, да еще и за общие здравицы. А ко всему, кроме пива, наливали перегонного вина, крепкого до ожогов горла. Малыша вообще напоили так, что ему пришлось подыскивать местечко в ратуше, чтобы спать уложить: он вдруг упал прямо посреди незаконченного тоста, да и захрапел.

Я кое-как дотащился в «Дуб и топор»; меня провожала гурьба магистратских, какие-то купцы и цеховые мастера, и, кажется, даже кто-то из гвардейцев Мертвого короля. Когда я, наконец, остался в своей комнате один, пришлось воспользоваться ночным горшком не по назначению. Меня как следует вывернуло, я отплевался, прополоскал рот и запил начинающийся сушняк водой.

В дверь постучали. Я открыл – это была Галла. Она посмотрела на меня (я еле стоял, держась за косяк; на кафтане, кажется, были следы рвоты), покачала головой и, ничего не сказав, удалилась. Мне было так плохо, что я все равно бы не смог разговаривать.

Вторую ночь подряд я завалился спать, не сняв верхней одежды. Только на этот раз не от усталости, а оттого, что надрался.

Спал я мало и плохо, просыпаясь от собственного ужасного храпа. Проснулся с первыми лучами солнца, мучимый болью в голове и слабостью в животе. Долго приходил в себя; выдул целый кувшин воды, предназначенной, вообще-то, для умывания (питьевую я высосал еще вечером).

Дессенова кухарка внизу налила мне рассолу, потом дала чашку горячего бульона и пирожок. После этого у меня нашлись силы умыться, вылить на себя ведро холодной воды из колодца и хорошенько помахать ланскнеттой во дворе.

Когда я, вытертый и одетый, снова поднимался к себе, меня перехватила Галла и передала приказ госпожи Миры предстать пред ее очи.

Госпожа Мира сидела за столом и что-то писала. На ней был широкий пестрый халат из мягкой тяжелой ткани изумрудного цвета; голова была покрыта тончайшим золотистым платком, подвязанным под подбородком.

- Я недовольна тобой, Стрелок. Мы собирались выезжать сегодня, а ты напился, как крестьянин.

Она говорила на этот раз на моем родном вайларо, причем не на окающем валезанском наречии, а так, как когда-то говорили у нас, в Акнаре и Коншаре.

Я склонил голову. Что говорить, когда кругом виноват.

Третье:

До моря я, однако, не дошел. На автостоянке, где фонтан, стояла толпа народу. Ну как толпа — деревня-то небольшая у нас: десятка три человек, однако, было. Наши, немцы и еще несколько незнакомцев, по виду не похожих на наших — тоже, должно быть, приезжие.

Момо Браги с озабоченным видом ходил между ними, что-то спрашивая, и делал пометки в блокноте. Еще один парень помоложе, незнакомый, тоже в полицейской форме, таскался за ним в совершенной растерянности.

- Что случилось? — Спросил я у Момо.

Тот недовольно поднял на меня глаза:

- Ты сегодня в час ночи где был?

- Дома спал, как от вас вернулся. А что?

- Профессора немецкого убили. С которым, говорят, вы вчера болтали с таким увлечением, что ты наших всех бросил и к немцам пересел.

Надо же, а я и внимания не обратил. А оказывается, Момо наш оскорбился, вот ведь как! А ведь его не было в баре, когда профессор со своими пришёл.

- Да ладно тебе, они нормальные ребята. Говоришь, профессора убили?

- Да. У тетки Киры прямо у порога. — Он показал рукой, и я заметил на лестнице, спускающейся от «Наполеона» к стоянке, довольно далеко от нас, нечто бесформенное, прикрытое чем-то синим. — Они ушли немного позже тебя, потом молодежь отправилась в «Наутилус», они все там живут, а профессор один пошел в свои апартаменты. Утром баба Кира вышла за молоком — а он у лестницы мёртвый лежит,  голова вся разбита, расплющена, как будто горный хирий наступил.

«Наутилус» — это, как я понял, недорогой пансион у нас; обычно он на зиму закрывается, а в этот год, видно, на мёртвый сезон его немецкие археологи арендовали.

И да, хирий — мифический каменный человек: в наших сказках он живёт в горе, а ночами выходит и тех, кто в ущелье задержался, затаптывает до смерти. Я так думаю, это про осыпи придумали на самом деле. В ближайшем ущелье есть два-три места, где стоит неловко ступить — и съедешь метров на триста вместе с камнями размером от кулака до танка. Ну, то есть, мешок с костями съедет уже. Поэтому ночью в горах не ходят без очень крайней необходимости, если не по большим дорогам.

Но в Алунте-то осыпей отродясь не было. В деревне есть несколько опасных мест: грот в мягкой скале, где главная улица сворачивает влево после крутого спуска; обрыв под развалинами замка; сами развалины… Все эти места огорожены, отмечены, где надо — затянуты сетками, чтобы дети не совались (всё равно суются, но хоть не самые мелкие).

Дом бабы Киры на склоне, там у всех с одной улицы этаж или два, а с другой — три-пять, часть дома вообще в скале вырублена. Бывает, конечно, в сильный дождь, что со склона сносит камни. Помню, мне лет десять было, когда на площадь, где автостоянка, выкатился валун такого размера, что снёс по дороге пару заборов и раздавил мотоцикл старого Симеона — то-то крику наслушались. Но наверху, где живёт баба Кира, такое просто невозможно.

И тут на меня вдруг накатило. Тяжесть мягкого груза в руках опускалась раз за разом на ненавистный розовый затылок в серебристых коротких волосках; хруст костей и чавканье размозжённой плоти приносили животное наслаждение разрешением от бремени ненависти и мести…

Итак, прошу дать оценку:

1. Насколько оно клонированное?

2. Насколько оно эпигонское?

3. Стали бы вы читать дальше?