Как это делалось в Шотландии - приграничные вонзайчики Хепбернов
Автор: Илона ЯкимоваИх есть у меня. Надо сказать, в приграничной Шотландии шестнадцатого века это было любимое развлечение - в кого-нибудь повонзаться. Лучше бы в сассенахов, но свои тоже сгодятся, потому что даже и проще. Одна беда - писать драки я люблю, прямо душой отдыхаю, и мало что из этих драк укладывается в три абзаца. Готовьтесь к лонглонгриду - я гуманно упаковала его под спойлеры.
Итак. Джону Хепберну десять лет, и ему очень нужно доказать отцу, что он не меньше братьев достоин носить фамильное имя - и он отчаянно пытается это сделать.
- Милорд, дозвольте и мне! – прежде чем я понял, что сказал эти слова, они уже прозвучали.
- Что?! – глядя на меня с помоста сверху вниз, он казался вдвое выше. – Что ты сказал, Джон? Это ты сказал?!
- Дозвольте и мне… с ними. Если дядя Крейгс покажет…
- Тебе это ни к чему!
- Но отчего же?
- Нет смысла учить тебя, ты не годен к бою, ты слаб.
- Я… я выследил и подранил кабана позавчера, я могу! Я умею на палках! Меня учил Адам, пожалуйста! Разве я девчонка, что вы прогоняете меня с турнирного поля?!
Это был мой случай, и следовало схватить его немедленно. Если граф увидит, что я справляюсь, он простит меня. И за кабана, и за то, что родился его сыном. Это был мой последний шанс.
- Отчего бы нет, Босуэлл? – тут молвил король лениво.
Но плохо я знал собственного отца. Огонечек загорелся в его темных глазах. Со слов короля отказать мне он уже не мог, однако прощать не намеревался. Уилл с Патриком тащили к нам здоровенные, окованные на навершиях железом дубинки – боевые посохи, мы с Адамом тренировались на тех, что полегче, только лишь деревянных. Босуэлл коротко свистнул им:
- Эй, несите третий сюда! – и сказал мне. – Выстоишь против них двоих, найму тебе учителя мечевого боя.
Ни глотка воды во рту со вчера, ни куска хлеба. Зачем я встрял в эту бойню? Патрику четырнадцать, и он выше меня на полфута, Уилл, даром что младше Патрика, такого же сложения. Теперь уже я не мог отказаться. Но не убьют же они меня, мои братья? А колотушки… да мало ли я получал их в жизни! И – учитель фехтования! «Ты – unblessed hand, Джон» еще упоительно звучало в моей голове, хоть то был не голос брата, только дьявольское искушение. Я решил, что всё могу, потому что тогда проще было умереть, чем отказаться. Мужественность всегда обретается ценою жизни. Если такова цена любви моего отца – я выиграю или умру.
Нас развели на круге, и бой начался.
Помню ли я, что происходило? Да, но предпочел бы забыть.
Когда посох Патрика или Уилла рассаживал мне коленную чашечку или щиколотку, с помоста раздавались аплодисменты и возгласы одобрения. Если же мне удавалось не только увернуться от обоих противников, но провести верный удар, в спину сквозило холодным молчанием. Даже наши, из Хейлса, поняв, что господин не рад мне, перестали орать, как обычно при палочной драке, и примолкли. Я чуял взгляд отца, упершийся в меня, вонзившийся, словно дротик, меня охватывал ужас, и раз за разом я ошибался. Тем верней ошибался, чем отчаянней боялся ошибиться, чем сильней старался быть точным. Два здоровенных бугая, мои богоданные братья, с упоением пользовались случаем избить меня на глазах у всех – с полного его одобрения. И вместе с тем, как я слабел – но не сдавался, крепла скрытая ярость, которую я ощущал в нем, ярость, которую спустил с цепи мстительный Джеймс Стюарт… Сердце колотилось где-то в горле, мне не хватало дыхания, красным застилало глаза, когда я услыхал небрежно оброненное королем на помосте:
- А младший-то сдает!
Когда его убили пять лет спустя, клянусь, я не жалел ни минуты, разве что о Шотландии, но не о нем самом.
И это был конец.
Господин граф Босуэлл спрыгнул с помоста вглубь нашей драки и разметал сыновей, старших, как раз сбивших меня с ног подсечкой. Я помню над собой только глаза, сияющие лютой ненавистью, и тяжелую цепь с головой лошади у него на груди – гранаты и рубины в ней также кипели от гнева. Новенькая латная перчатка врезалась мне в скулу, тонкой чеканкой превращая левую часть лица в кровавое месиво:
- Вставай, сопляк, и сражайся! Или сдохни теперь же, ты не Хепберн, раз позволяешь бить себя! Вставай, сукин сын, подонок! Вставай и сражайся, кому говорю!
Спустя еще шесть лет Джон, уже посвященный в сан, несмотря ни на что, опробует свою неблагословенную руку в настоящем приграничном бою. За эти годы он завязал несколько любопытных знакомств, одно из которых - бывший доппельзольднер, а ныне францисканский монах Франц Хаальс.
Первого снял с седла из «щеколды» – не зря же полгода толковал через арбалет с призраком первого графа, перезарядил левой, но стрелять снова было уже недосуг, пришлось отмахиваться правой от нападавших. А те перли скоренько, словно ждали именно нас, хотя я и предполагал, что подобная честь здесь оказывается людьми Скупца каждому проезжающему.
«Щеколду» пришлось вернуть на крюк у седла и вынуть бастард. Палаш лег в ладонь, как родной, спасибо Францу, благослови его Бог.
Посейчас помню то чувство, то удивительное ощущение.
Я был как волк-сеголеток, почуявший свежую кровь, волк, которого отродясь держали в зверинце и кормили тухлятиной. А тут – вот оно, плоть. Я потерял себя самого - и обрел одновременно. Священник Джон Хепберн, соблюдавший пасхальный пост и обет целомудрия в Хермитейдже, в самом грешном месте Приграничья, исчез, словно его и не было. Его место во мне занял тот Джон Хепберн, unblessed hand, которым я был рожден и крещен. Мать оказалась права, благодать погибели никуда не ушла с правой руки. Мне не было больно за проливаемую мной чужую кровь. Я отрешился от любви Христа, берущего на себя все земные страдания, я сам стал воплощенная смерть. Пьянящее, пугающее чувство – и искусительное. Я не ощущал жала стыда и совести. Мне не было дела до ада, рая, чистилища, первородного греха и Каинова, неискупаемых прегрешений. Я был весь – здесь и сейчас, в одном мгновении полно принадлежащий тайному зову холмов моей родины, угодный Господу, как есть, целиком. Я был животное, не человек.
Вокруг меня также кипела резня – свора Хермитейджа против лохвудских. Двое нападавших сдернули меня с седла, одному я разбил лицо рукоятью бастарда, и он отвалился, заорав, а со вторым мы схватились. Спроси меня, как он выглядел… да я и не видел совсем. Зачем и когда рассматривать человека, который хочет тебя убить? Однако unblessed hand в том и нуждалась – чтобы я не думал. Впервые я так полно отпустил себя на свободу, впервые так ярко вокруг меня пахло смертью. Неблагословенная рука жила своей жизнью, не слишком считаясь со мной. Тот, кто дрался против меня, был явно озадачен, встретив серьезный отпор от хрупкого мальчишки, которого надеялся свалить одним щелчком. Он дважды пропорол мне дублет, пробив и джек на груди, но не добрался до тела. Левый рукав повис клочьями, а я всё оставался невредим. Он дрался так, словно ненавидел меня лютой ненавистью – именно меня. С каждым новым ударом, который блокировал я, он сатанел все больше, и в том была его смертельнейшая ошибка.
- Мать твою и Царицу Небесную, однако, во все дыры!..
Тут-то Господь в моем лице и покарал его за богохульство. Божба в бою неминуемо несет смерть, ибо отвлекает от врага. Бастард влетел ему в грудь – я смотрел на рукоять меча так, словно то была не моя рука – и, рассекая бесполезный джек, разрубив связки и сухожилия тела, пошел влево и вниз. Не застревая, как в убойное мясо, как в жирный речной ил, как в чернозем, которым плоть вскорости и станет – беспрепятственно.
Я сразу понял, что убил. Слабый свет небесный померк в его глазах, лицо стало серым, на меня хлынула кровь, когда с усилием я вырвал палаш из раны – и возвратное движение клинка, казалось, вырвало из тела также и душу. Одним ударом я вскрыл ему и грудь, и живот. Совершенное творение Господне сделалось омерзительным куском мяса, начиненным, как червями, теплыми потрохами, которые и вывалились из глубокого разреза в брюхе - гнилое содержимое, добыча дьявола. Никогда бы не поверил, если бы не совершил, не видел сам, какие ужасающие раны способна нанести неблагословенная рука. Мертвый, он повалился вперед, на меня, марая в крови, желчи, слизи, и я сбросил с себя тело, полный омерзения. Неблагословенная рука упилась кровью и утомилась. Отвращение, теперь я чувствовал только отвращение.
Этот миг помог мне вернуться в себя, иначе Бог знает, чем бы кончилась кровавая жатва.
Но кое-кто таки решился сомневаться в его возмужании, за что и чуть не поплатился жизнью. Впрочем, бог из машины в лице ландскнехта успел вовремя.
Клинки принесли, место посреди холла очистили.
- Бастард и дага, - сказал я старшему, - до того, кто первый признает себя побежденным.
Патрик хохотнул, вышел, лениво встал в позицию – живот не подобран, грудь открыта, центр тяжести смещен назад. Олух Царя Небесного, кто же так стоит. Левая сторона защищена весьма и весьма посредственно. В этой позиции, если поставить блок, добрый удар ногой легко сломает ему колено…
Эти мысли мгновением, сами собой, пронеслись в голове, немало озадачив меня.
- Ну, я долго так стоять буду? – спросил Патрик и вместо ответа получил проникающий до корпуса удар, едва успев парировать его дагой.
Веселье на его лице испарилось, брови сошлись к переносице. Ко второй моей атаке он стал уже куда внимательней, но кого бы это спасло. Мастер Хейлс мог не отдавать себе отчета, но я теснил его шаг за шагом, опережая в технике и, следовательно, в скорости. Но хуже того было вот что – я вновь переставал чувствовать себя.
Шаг, поворот, шаг, блок, подсечка, полумеч, шаг…
Оглушительный звон стоял от наших клинков, от лязга заложило уши – или то гулко и радостно пульсировала в висках злая жизнь в ожидании смерти.
Тело, не отягощенное сутаной, шло вперед само. Словно сквозь толщу воды я услыхал ошеломленный крик: «Эй, Джонни, Джонни, ты чего?!» - но было поздно. Кровь, плоть, воспитание, неблагословенная рука – все свилось в один смертельный узел, и сошелся он на горле старшего брата. Тот запнулся с моей следующей подсечки, упал навзничь, успел еще в падении отвести дагу от живота, но полуторный клинок шел четко ему между глаз. И вошел бы в глазницу, потому что я изменил направление удара в последнюю секунду, и в этой глазнице явственно плеснулся ужас небытия, отразилась смерть… когда мой бастард был остановлен в дюйме от лица Патрика другим клинком – с лязгом до высеченных искр. Рука старого доппельзольднера была вдвое прочней моей неблагословенной и теперь.
- Достаточно, сын мой, - только и сказал Франц.
Не представляю, как он успел.
Я и вообще никого и ничего не видел во время боя.
«Я не стал бы губить свою душу ради такого болвана, как…» - прозвучали давнишние слова Адама в моей голове. Что ж, мой подлинный старший брат, сейчас болваном оказался именно я. Потому что убил бы его, растерянного, облившегося холодным потом, без всякого сомнения, и ни общая кровь, ни священнический сан не остановили бы меня.
"Младший сын" - приквел к серии "Белокурый", и в "Правах наследства" я обыгрываю первую процитированную здесь сцену нижеследующим образом. Тут Джону Хепберну уже двадцать семь, и у него на попечении оказывается юный Хепберн, которому следует преподать урок мечевого боя.
Наутро, в час, отводимый обычно для тренировки с палашом, Патрик Хепберн, выйдя во двор, обнаружил вместо Рона Хея епископа Брихина, который поджидал племянника, одетый в толстый стеганый дублет, опершись на окованный железом деревянный меч. Без клерикального облачения хорошо стала видна отличная фигура несгибаемого Джона – одни жилы, мускулы, связки, ни грамма жира, тело воина, атлета, прирожденногорейдера.
- Ну-ка, вставайте в позицию… - пригласил дядя. – Посмотрим, на что вы годитесь в бою.
В росте они были почти равны, так что это был справедливый поединок, и Патрик охотно кинулся в драку, горя желанием отомстить дяде за все угрозы. Но он и предполагать не мог, что за плечами епископа – не один десяток разбойных рейдов в Приграничье, что противостоять его юношескому напору будет чуть ли не лучшая рука Лиддесдейла, потому что в бою один на один побить Брихина не мог даже тяжеловесный Болтон. Со стороны казалось, что Брихин не бьется, а танцует – так грациозны и точны были его движения; выйдя разве что на два-три шага из начальной позиции, он успел уже отпустить Патрику с дюжину ударов, каждый из которых проникал до тела, и каждый из которых он комментировал с точки зрения наносимой раны:
- Левое предплечье! Живот! Бедро! Снова живот… а вы вообще умеете держать палаш в руках, господин граф? Или прикажете засадить вас за прялку, ибо мужские искусства вам не по плечу? Грудь! Живот! Голова! Мои поздравления, вы убиты… куда?! Обратно в позицию, живо!
И так - раз от раза, удар за ударом, словцо за словцом. Он язвил племянника насмешкой, выводил из себя и тут же приканчивал, но Патрик снова и снова попадался в ту же ловушку раздразненного темперамента. А Брихин был по-прежнему невозмутим, саркастичен и точен, без усилий проходя его защиту насквозь. И только по блеску сощуренных глаз железного Джона можно было заметить, что от природы он ничуть не менее страстен и азартен, нежели племянник.
С Патрика уже градом сыпался пот, а епископ был почти свеж, словно вовсе не участвовал в драке.
- В позицию! В стойку гнева, граф, вы же сейчас в подходящем умонастроении, не так ли? Это вас не спасет, но тем не менее… работайте кистью, крепче, кому говорю! Не умеете драться – так учитесь слушать! В полумеч… вперед… вперед! Или вы боитесь?! Да в ваших жилах – снятое молоко, как я погляжу…
Патрик бросался на него снова и снова, как морские волны внизу – на скалу под замком Сент-Эндрюс. И, в точности, как те волны, разбивался о Джона Брихина вдребезги. Он старался и следить за техникой боя, которую демонстрировал епископ, и отрешиться от его комментариев, но это удавалось мало, и одновременно – улавливать дядины указания. От этих трех задач голова графа шла кругом. А если прибавить еще и то, что техника боя Брихина была лишена не только благородства, но малейшей порядочности по отношению к противнику… Патрику несколько раз пришлось уворачиваться от захватов и подсечек, которые имели отношение не столько к фехтованию, сколько к борьбе, и потому он упустил момент, когда Брихин подобрался совсем близко, поймал его меч гардой своего, а свободной рукой вывернул баклер из руки графа с такой силой, что, казалось, и саму руку Патрика выдернул из плеча.
- Ваше преподобие! – завопил, оказавшись без щита, Патрик в полном возмущении. - Дядя! Это против правил, это нечестно!
- Честно – когда ты жив, - парировал Брихин, отпуская родственнику последний удар, такой, что мальчишка не устоял на ногах. – В драке насмерть нет правил, племянник…
Он возвышался над Патриком, опираясь на тренировочный меч, и грудь его вздувалась и опадала, точно кузнечные мехи, а взгляд со странным выражением покоился на племяннике.
- Когда мне было несколько меньше, чем вам, - заговорил Джон Брихин, - я заработал от вашего деда этот вот удар… латной рукавицей… - он указал рукою в перчатке на скулу, по которой тянулся белый след старого шрама. – За то, да будет вам известно, что дал побить себя на палках двоим старшим братьям. Лорд-адмирал был в бешенстве и орал, что, уж конечно, семя его ослабло, когда он зачал меня – где это видано, чтобы Хепберн, будучи жив, дал себя побить кому бы то ни было, пусть даже брату… и, видит Бог, я запомнил этот урок! И больше ни один из братьев не мог коснуться меня и кончиком меча, чего бы мне это ни стоило!
- А мой отец… - начал было Патрик, но дядя Джон перебил его все тем же спокойным холодным тоном:
- Ваш отец встал тогда между мной и графом Босуэллом, что было весьма рискованно, даже для первенца… поэтому я остался жив. Поэтому я здесь. Поэтому вы каждый божий день будете вставать в позицию против меня до тех пор, пока не начнете валиться от усталости… и перестаньте, ради Христа, драться с этим тщедушным Хеем. Выбирайте себе противников на два-три года старше. Только это и имеет смысл. А завтра, пожалуй, я возьмусь за настоящий палаш – это все игрушки для малых детей, не для мужчин…
Он отбросил деревянный меч прочь и, не глядя на племянника, пошел к себе в башню. Патрик, сидя на земле, смотрел ему вслед с самыми смешанными чувствами.
Нежно люблю Брихина, который в итоге прожил в моих книгах полную превратностей жизнь - от десяти до пятидесяти восьми, поэтому довольно тщательно пишу эту перекличку времен - и превращение отчаянного, очень искреннего мальчика в боевую машину с "неблагословенной рукой", у которой вдобавок есть прямой портал в ад, как для врагов, так для себя самого.
В "Правах наследства" Брихин и юный Босуэлл ввязываются в возобновленную семейную вражду с фамилией Дуглас, которые контролируют молодого короля. Тут мы имеем вполне нормальный уличный вынос тел, когда Брихин, пожалуй, последний раз в жизни отпускает погулять "неблагословенную руку". И тут дяде и племяннику приходится довольно туго, хотя навыки хорошего арбалетчика, присущие дяде, спасают племяннику жизнь.
Но меч Джорди Дугласа не достиг графа, и бессильно упала его рука. На лице Пегого Пса вдруг показалось и застыло недоумение, неверие… больше не интересуясь Белокурым, он глядел вниз, зажимая ладонью бок, где торчала, пробив его безрукавку, прошедшая между стальных пластин, прошившая печень насквозь, тяжелая и широкая арбалетная стрела…
И Патрик тоже смотрел, замешкавшись, как под пальцами рейдера вокруг толстого древка начинает проступать и капать на лоснящуюся шкуру галлоуэя темная жирная кровь, и даже этого мгновения Псу все равно хватило бы, чтобы рассчитаться с графом дагой в последнем броске, но тут, перекрывая шум боя, в слух Босуэлла ворвался звериный крик – такой знакомый голос, одно-единственное слово:
- Добе-е-е-й!
Джон Хепберн Брихин опускал с луки седла арбалет, вставляя ногу в стремя оружия, натягивая заново тетиву. Серые глаза сияли, как лезвие палаша в правой руке епископа. Морион на рыжеватой голове был уже с промятиной и сидел криво.
И одним ударом очнувшийся Босуэлл рассек умирающего, но еще смертельно опасного врага от шеи через ключицу до середины груди, и когда Пегий Пес мертвым начал заваливаться с седла на мостовую, на графа брызнула та самая первая кровь его личной войны – черная, густая, тепло и тошно воняющая жижа.
- Я тебя сам прикончу, твою мать, когда выкрутимся! – такими, отнюдь не праведными словами, епископ Брихин приветствовал племянника в бою. Теперь они рубились плечом к плечу. – Говорил же – смотри, чтоб не попасть под засаду! Тут в каждой подворотне – по норе для Дугласов… где Роб?
- Не знаю! – отвечал так же, между замахов, граф. – Видел, как они сошлись с Джорди, прежде чем тот добрался до меня… где Ролландстон?
- Хотел бы я сам знать, где мой брат! – рявкнул в ответ епископ, он работал палашом так скоро и точно, что при уколе на лезвии не всегда оставались следы крови. – Давай-ка, соберись, нужно пробиться на Хай-стрит, пока не поздно!
А поздно становилось с каждой минутой, ибо покойны й Пегий Пес не страдал идеализмом и азартом молодого графа, и одного из своих до подворья Килспинди отправил за подмогой сразу же, еще при первой сшибке, и потому на Брихина и Босуэлла сейчас накатывал вал конников шириной в четыре копейщика разом, а сколько их там было, этих рядов... Хепберны стояли насмерть, орудуя палашами и джеддартами, как черти, но все чаще то один, то другой из людей Патрика оказывался на скользкой от дождя мостовой, под копытами, в лужах крови, чтобы не подняться уже никогда. Обезумевшие от свалки кони, оставшись без седоков, топтали умирающих, ржали, метались между дерущихся и только усиливали разгром.
Брихина с Босуэллом отжали от Маркет-Кросс и Сент-Джайлса наверх, к замку, и стаскивали в сторону Грассмаркета. Там было попросторней для бойни, и если Ролландстон чутьем не успеет выйти на Грейфрайерс – а он уже не успевал, завязнув, по-видимому, в юго-восточных предместьях – то им вдвоем придется туго. Брихин привел с собой не больше трех десятков от трех сотен, людей короля он разослал патрулировать пригороды и охранять ворота, двадцать врассыпную ушло по городу на поиски замешкавшихся союзников, поэтому появление епископа только немного отстрочило более чем вероятное поражение графа Босуэлла. Это понимал Джон Хепберн, когда их наконец загнали в тупик на Коугейте, и об этом старался не думать Патрик, методично валя нападающих – правая рука уже начинала ныть от непривычно долгой работы косаря.
Кроме того, новые крики, лязг оружия, конское ржание выкатывались из ближнего проулка прямо на Хепбернов, которых Дугласы утеснили уже под самые стены ветхих домишек. Эту волну Джон опытным ухом уловил издалека, но не слыхал знакомых кличей, а, значит, надежда на Ролландстона пропала… кто бы там ни шел на них сейчас, это не старший брат.
- Ну, что, - еле отдышавшись, прокричал Джон племяннику, не переставая орудовать палашом, левая рука бравого епископа посверкивала запачканным кровью исподним из распоротого рукава, на щеке, поверх старого, лег свежий разрез. Брихин старался не выпускать графа из виду даже в горячке боя, хотя едва ли сумел бы отвести все сыплющиеся на Босуэлла удары. - Ну, что, пора помолиться! Бездна последняя грехов берет меня, Господи, и исчезает дух мой… но простираешь, Отец небесный, длань… и возносишь грешника из бездны для покаяния! Сей же час не остави, Господи… Иисусе Христе… наши тела и души без милости… и вспомоществования в ратных трудах! И да воссияет слава Твоя… как на небе, так на земле!
Он выкрикивал слова молитвы, чередуя их с наносимыми по наступающим страшными ударами, и даже успел на миг обратить лицо к небу, пот и дождь смывали проступившую по скуле кровь. Замахнувшийся на епископа конник был разрублен через плечо почти до седла, Джон с усилием выдернул палаш из падающего тела. Дугласы бросались на Брихина, разбиваясь о него, словно шторм о волнорез, в полном ожесточении. Но даже силы железного Джона имели предел…
- Да святится Имя Твое, да приидет Царствие Твое… как на небе, так и на земле! – и следующий взлет меча, до рукояти скользкого от крови. – Аминь!
Трудно было предугадать, какая новая напасть валится на них из проулка, и епископ приготовился к худшему. Но тут внезапно раздался громовой залп аркебузиров и за ним - мощный многоголосый вой:
- Гамильтон! Гамильтон! – и на Хепбернов и мигом обратившихся в ту сторону Дугласов выкатилась в пороховом дыму свалка конных, пеших, раненых, воющих, поддеваемых на пики, пластуемых палашами. - Гамильтон!
Это ударил Финнарт.
Единственный раз в жизни Патрику Хепберну довелось увидеть Арранского бастарда в бою и, потому ли, что в юности все впитывается ярче, или потому, что зрелище было ужасающее и завораживающее одновременно, на миг граф забыл, что находится в гуще схватки. На своем крупном гнедом Финнарт на голову возвышался над нападающими верховыми и сворой пеших Дугласов, которых он топтал конем и разил сверху наотмашь. Глаза Джеймса Гамильтона горели ровным дьявольским светом, словно у одержимого, но рука была немилосердно точна, а гнедой слушался его по одному легкому движению колен. Красавец Финнарт был уже грязен, как черт, в поту и пороховой копоти аркебуз, короткий плащ утратил вид и свисал искромсанными полосами ткани, изорванный колет покрывали свежие кровавые пятна, причем, если среди них пролилась и собственная его кровь, он этого явно не замечал.
- Босуэлл! Иду навстречу! - заорал Джон Хепберн, оповещая Финнарта о своем присутствии.
Тот услыхал и рявкнул в ответ:
- Гамильтон! Благословите, ваше преподобие, и отпустите мне грех человекоубийства!
Оба – посреди боя, крови и смерти – улыбались. Это были понимающие и хищные ухмылки равных по силе вожаков.
- Бог простит вас, Джеймс Гамильтон, за все, что сегодня сделано… и будет сделано во благо нашего короля… Благословляю, сын мой! - отвечал епископ Брихин, валя сплеча нового нападающего. Босуэлл все еще не мог отвести взор от этой судьбоносной встречи, когда...
- Что глазеешь? Атака сзади! - проорал ему Арранский бастард, и, Патрик, пригнувшись, услыхал только, как за его спиной отвел удар недремлющий Йан МакГиллан. Это помогло графу прийти в себя.
Финнарт растворился в свалке за изгородью пик, словно некий бог войны, явившийся внезапно в решающий момент, как его себе представляли древние, и штормовая волна Дугласов пошла за ним, оставляя, словно выброшенных на берег рыб, за собою Босуэлла и Брихина. Епископ на мгновение лег лицом в гриву коня, белый от острого приступа усталости, потом встряхнулся и выбросил палаш вперед:
- Чудны дела Твои, Господи, на Тебя, Единого, уповаю… Гоните всех на Гамильтонов, ребятки, лежачих не добивать, некогда!
Джеймса Гамильтона, сэра Финнарта, по прозвищу "Арранский бастард" (он был старшим из сыновей первого графа Аррана) люблюнимагу (как и всех своих исторических мужиков), но о нем как-нибудь в другой раз.
С вашего позволения, не стану цитировать все свалки, в которых довелось поучаствовать Белокурому за сорок четыре года жизни, они мощны и разнообразны, но идут в следующих трех томах серии. Просто не переключайте канал)))