О философии и власти

Проспала флешмоб с драками, эротику, мне кажется, надо все-таки читать в контексте сюжета, тогда чувства будут дополнять физиологию (но, может, я не права), а вот философия зацепила. Есть у меня один принцип - если по сюжету действует реальное историческое лицо, то я никогда не приписываю ему ни положительных, ни отрицательных поступков (особенно отрицательных, это же живой человек был) такой пунктик историка. Но  при создании книги "Под Золотыми воротами" уперлась в "тупик": Лаврентьевская летопись рассказывает, что во время восстания во Владимире разъяренный народ, оттолкнув князя Всеволода Большое Гнездо, самовольно ослепил его племянников Ростиславичей, а бедный Всеволод ничего поделать не мог; а вот Ипатьевская летопись, написанная далеко от Владимирской земли, ясно говорит - Всеволод ослепил племянников своих. Кому верить? Перелопатила горы литературы, купила ЖЗЛ "Всеволод Большое Гнездо" А. Карпова, котрого очень уважаю. Какой-то моральный камень лег на плечи. Думала долго. Итог: столкнула по сюжету две философии  - власти и христианскую. 

И выражаются они в двух фрагментах.

Фрагмент первый

– Очухался? – князь небрежно скользнул по воеводе взглядом. – Ну, так трапезничать пошли. Уха стынет.

Чувствовалось напряжение. Всеволод держался холодно и отстраненно, а Любиму было все равно – раздражен князь на него али нет, все теперь казалось каким-то неважным, бренным.

– Хорошо у меня здесь, – Всеволод с наслаждением отхлебнул из чарки, – терем теплый, просторный, детишкам будет раздолье. Первый дом мой, никогда ничего своего не было, да и подолгу нигде не жил, – князь первый раз пристально взглянул воеводе в глаза, – ты-то с Михалкой то в Чернигове, то в Торческе был, и во Владимир к отцу да матушке небось часто наведывался, так?

– Так, – признался Любим.

– А я с трех годков скиталец, где только пожить мне не довелось: Киев, Суздаль, Царьград, на Дунае жил, потом в Переяславле Русском, у брата в Торческе, в плену киевском, у Святослава из милости в Чернигове, здесь на Переяславском столе, и тоже по милости братца. Везде по чьей-то милости, а пропала милость – так вон ступай, – Любим заметил по побелевшим костяшкам пальцев, крепко сжимавшим чарку, что Всеволод начал злиться. – А теперь мне милость ничья не нужна, кроме Божьей. А Бог мне простит. Мир принесу в землю Суздальскую, ни рязанцам, ни половцам поганым, ни черниговцам сюда на прокорм не хаживать. Вот так всех в кулак возьму! И княгиня моя здесь в тепле и уюте сынков рожать станет, а не в полоне в Ростове сидеть. А племяннички мои – трусоватые псы, всегда нашелся бы ласковый хозяин, что пригрел бы да со сворой своей на меня натравил. Смекаешь?

Любим молчал, но Всеволоду и не нужен был его ответ, он для себя все решил.

– А назови мне князя могучего, что руки кровью не запятнал, который в праведности жизнь прожил? Знаю, деда моего припомнишь. Его все припоминают, – Всеволод встал, не выдержав напряжения, сейчас он говорил не с Любимом, а со своей совестью. – А и на руках деда тоже кровь есть. Князья половецкие к нему в Переяславль за миром пришли, а он их казни предал.

– Так то ж поганые, – не удержался Любим.

– То ты их женам и детишкам скажи, – Всеволод опять сел, махнул, чтобы подлили сбитня. – А моей вины нет, я пока чужой владимирцам, это они всхотели с ворогами своими расправиться. Я едва Романа Рязанского отбил, а Ростиславичей не смог… И Михалко так бы поступил, забыл, как он убийц Андрея казнил, у меня и сейчас кровь в жилах стынет.

И вновь Любиму хотелось возразить, что то ж убийцы брата, чужие люди, а тут родные племянники, с которыми не раз за одним столом сиживали, из одного котла ели, братину по кругу пускали, в плену томились, но он смолчал, все это Всеволод и сам ведал… да с самого начала ведал, ведал и решился…

Фрагмент второй

Белокурый воин медленно спускается по крутым небесным ступеням, в начищенном до блеска нагруднике и наручах брони играют солнечные блики, позади развивается алый корзень. Невозмутимый взгляд пронзительно-синих очей пробирает насквозь. Черты лица правильные до идеальности, о таких говорят «что писанные». Любим пытается подняться, чтобы лучше рассмотреть незнакомца, но у него ничего не получается, словно на грудь навалена груда камней.

– Эй, – слабо шевелит он губами.

Незнакомец небрежно откидывает белесые кудри, легкая улыбка озаряет умиротворенное чело.

– Ярополк, и ты здесь? – собрав силы, окликает Любим и сам не узнает свой слабый голос.

– Какой я тебе Ярополк? – усмехается воин. – Не признал?

Любим силится собрать воспоминания, мимо проплывают образы: дружинников, князей, ополченцев, владимирцев, ростовцев, рязанцев, черниговцев… Все не то.

Воин подходит ближе.

– Не узнаешь? – повторяет он.

– Нет.

– Я Федор Стратилат, – наклоняется к Любиму незнакомец, – помнишь, меня язычники ослепили, а Бог исцелил?

«Федор Стратилат… как на иконе Федора Стратилата… где-то недавно слышал», – мысли путаются.

– Я что же, умер? – спросил и замер в ожидании ответа.

– С чего бы это? – воин садится прямо на травяной ковер подле Любима, отстегивает фибулу тяжелого корзеня. Алая ткань плаща соскальзывает с плеч на землю.

Любим начинает чувствовать пальцами влажные листочки. «Какая мягкая трава, как на моем дворе. Может я дома? Вот же она под пальцами гнется и щекочет», – Любим улыбается.

– Так я не умер?

– Нет.

– Ну так… святого… в-вижу, значит… – слова как и мысли сложно собираются в кучу.

– Да мало ли кто кого в беспамятстве видит, – еще ближе наклоняется небесный воин к Любиму, – ты вот, тезка, меня. Имя свое во Христе хотя бы помнишь? Венчался ведь недавно, как тебя в церкви прозывали?

– Федором. Федор я.

– Устал, Федор?

– Я умру?

– Конечно. Все умирают, – воин срывает травинку, – а ты с мечом в руках умрешь, в бою… восемьдесят седьмое лето встретишь и преставишься.

Любим хохочет и чувствует резкую боль в подреберье: «Да нет, пока живой».

– Не веришь? – иронично поднимает бровь другой Федор.

– Не многовато ли? Столько не живут.

– В самый раз.

– С мечом? Нешто старцы в сечу ходить станут, а молодые на что?

– А молодые все полягут, град защищая, а ты невестку и правнука заслонишь, когда уж некому станет.

– От кого?

– От ворогов, мало ли ворогов у Руси.

– Это да, – вздыхает Любим и опять чувствует боль, – и сами мы себе вороги.

– Ну, бывай, Федор, – небесный воин поднимается, встряхивает корзень и накрывает им Любима.

– Погоди, а меня за Сиротку простят? – волнуется Любим.

– А ты каешься?

– Не знаю.

– Ну так и я не знаю. Не гневайся, в гневе бесы сидят, ангелы – в прощении, – небесный воин делает взмах руками точно крыльями и пропадает, растворяясь, словно туман по утру. А был ли он?