Калейдоскоп вселенных. Блеск и нищета протестантов

Притворная скромность черного костюма.

Не знаю, как вы, а я в романах про шестнадцатый век Европы регулярно цеплялась взором за «одет был скромно, по-протестантски, в черное». Настолько часто, что тождество черный цвет одежды = скромность стало казаться мне естественным и нормальным. Однако изучение источников – когда они сами пришли мне в руки – совершенно опровергло эту картину.

По итогам своих фильмов по прикладной археологии на ВВС прелестнейшая Рут Гудмен (Ruth Goodmen) выпустила книгу «How to be a Tudor» - подробнейший разбор того, как жили, во что одевались, что ели люди тюдоровской Англии. И вот был там один пассаж как раз о той самой скромной протестантской черноте… 

Дело в том, что до XIX века, до изобретения анилиновых красителей, получение стойкого черного цвета ткани было тем еще занятием – крайне дорогим по затратам, трудоемким и сомнительным по результату. Вдобавок, полученная такими манипуляциями ткань крайне недолго сохраняла свежесть цвета – окраску регулярно приходилось подновлять. То есть, скромные-то они скромные, но на свой лад. И господин протестант (или сочувствующий), по нашим меркам одеваясь не бог весть как шикарно – в тот самый черный цвет, по сути спускал нереальное количество денег на обмундирование. Да и надобно помнить, что одним костюмом у придворного дело не обходилось. 

Да, конечно, на «скромном» костюме могло не быть привычных глазу современника украшений – как ювелирных, так и вышивки золотой нитью, к примеру. Но были и иные способы привлечь внимание – пусть не каждого, но лиц близкого круга. Там же, у Рут Гудмен, я нашла описание подлинного костюма начала семнадцатого века – и, пренебрегая несовпадением дат, тут же вставила его в свою историю. Дублет и бриджи черного атласа, расшитые черным же шелком – объемная, выпуклая вышивка, играющая на свету за счет фактуры. А дублет вдобавок еще и на голубой шелковой подкладке… умомпорачительно это, должно быть, смотрелось, при облачении (и разоблачении) хозяина костюма!

Словом, теперь при словах «черный костюм» в применении к Ренессансу я уже никогда не подумаю «скромный» и, уж тем более, скучный. Умели и тогда подойти с фантазией, обойти запрет на роскошь. Получалось по факту что-то вроде «в тихом омуте черти водятся», но ведь это и естественно для натуры человеческой, не правда ли?

Что до чертей, то господин граф использует свой черный оригинальнейшим образом, устраивая при дворе стриптиз.

скромный черный в "Грубом сватовстве"

«–  Быть может, и в настоящем бою вы столь же уклончивы, Босуэлл, и сильны лишь привычным предательством? Быть может, вы вовсе никогда не бывали на поле боя, распуская слухи о своих грязных удачах рейдера?!

Весь холл притих от этих слов, вибрирующий высокий голос Мэтью Стюарта, казалось, еще дрожал в спертом воздухе... Это скверно, рассеянно отметила про себя королева, когда у мужчины высокий голос, это пятнает его женской истеричностью, слабостью. Аргайл поднял брови, широко ухмыльнулся. Хантли нахмурился, Сазерленд, словно щенок, танцующий на сворке, взглядывал то на одного, то на другого, не зная, смеяться или возмутиться. Холл притих, ибо все ждали вихря фамильного гнева Хепбернов, все были готовы... Мари Ситон обмахнулась веером, нервно, с треском сложила его.

Никто никогда не осмеливался сомневаться в мужественности Босуэлла публично.

Все были готовы, но не к тому, что случилось.

То, что случилось потом, произошло мгновенно, но видела королева все так, словно каждое движение Босуэлла совершалось медленно-медленно и по времени занимало собою вечность. Словно он в самом деле был король холмов, налагающий чары на смертных. И каждый  жест его отзывался в ней ожогом – от дерзости мужчины, и недоумением – как он осмеливается, как смеет, и с каждым новым жестом она не могла и предположить, что он отважится в ее присутствии, допустит и большее – и потому Мария де Гиз, онемев, не могла ни поверить тому, что видела, ни протестовать.

В ответ на слова Леннокса граф распустил завязку плаща, и тяжелая ткань с  шуршанием обрушилась на руки возникшему из ниоткуда Хэмишу МакГиллану. Босуэлл бросил насмешливый взгляд на противника, расстегнул ворот дублета, застрявшие пуговицы рванул в сторону так, что те сорвались, запрыгали по изразцовому полу, кто-то из слуг кинулся подбирать… На нем был часто носимый и, несомненно, любимый костюм – черный узорчатый атлас, пристяжные рукава, серебряная просновка, словно хрусталь на угле, и бархатные короткие штаны. И черным сутажем, французской гладью, узелковым шитьем по дублету набухали и разливались виноградные лозы, и что до образа, то это был воистину Дионис темный, повелитель страстей, которые воспитанный человек при дамах не назовет никогда.  На фоне переливающейся всеми оттенками черного ткани, мнимо скромной, невероятно роскошной, белокурая голова его сияла еще светлей, еще ярче – невозможно синие глаза, но потом граф внезапно распахнул дублет… и в лицо потрясенной королеве с шелковой подкладки плеснуло лазоревым апрельским небом и, ослепленная этим сочетанием – волос, глаз, угольной оболочки, неба внутри – этим жестом, и возмутительным, и интимным одновременно, королева едва успела увидеть и осознать, что граф Босуэлл, Белокурый Люцифер, уже стоит перед нею – и всем ее двором – скинув так же белую, шитую черным шелком сорочку, обнаженный до пояса…

Вся сцена прошла в молчании ошеломленной публики — в одно мгновение.

И королева, как вся ее челядь и двор, тоже смотрела, смотрела и не могла отвести глаз – от мужчины, которого желала, и от его могучего тела, ровно до тех пор, пока Патрик Хепберн не повернул голову, не взглянул и ей прямо в глаза тем жарким, властным взором, который тотчас напомнил Марии их первую после изгнания графа встречу…

Ток горячей крови прошел по жилам, словно мгновенный удар кинжала, словно отрава. Надо отвести взгляд, Матерь Божья, дай мне сил отвести взгляд.

Первым от наглости кузена пришел в себя Хантли:

– Прикройся же наконец, что ты делаешь! Это неприлично...  

Эти слова частично сняли заклятие, в толпе придворных раздался чей-то восхищенный вздох, смущенные смешки дам, говор мужчин. 

– Неприлично? – огрызнулся Босуэлл и бросил королеве. – О, мадам, неужели женщины, лживо полуоголенные до пупа, с вашей точки зрения более приличны, нежели мужчина, честно оголенный до пояса? 

Лорды заухмылялись, Сазерленд зааплодировал, несколько дам побагровели, и только Анабелла Гордон улыбалась – ее декольте лишь самую малость не уступало графскому. На лице Аргайла бродила обычная его хищная, сардоническая усмешка. 

А Босуэлл тем временем продолжил, обращаясь к сопернику, указав на свои шрамы:

– Хаддон Риг, Кершоп Берн, Картер Бар, Рэби-касл, Бервикшир, Нортумберленд, Алнуик, гарнизон Карлайла, Спорные земли... я помню их по именам, и у всех них английский запах. Можете похвастаться тем же или ваша кожа гладкая, как у девушки?

Граф Леннокс стоял напротив Босуэлла, бледный от бешенства.

– Что ж вы молчите-то, Леннокс? Язык проглотили от моей красоты? Так я отвечу за вас: вы ублажали дам в садах Шенонсо, пока я держал Границу, защищая народ, который вы так презираете за грубость забав. Что, хватит у вас духу вызвать меня не для игры в ба?  Напишите завещание, вы, белоручка, прежде чем выйти на поле!

– Леннокс, я запрещаю вам отвечать! Босуэлл, вы ведете себя невыносимо... – наконец смогла вмешаться королева, понимая, что от того, чтобы принять вызов Хепберна, Мэтью Стюарта отделяет только потеря дара речи от злости. – Прекратите немедленно эту безобразную сцену, граф Босуэлл, и покиньте зал!

Она была и ошеломлена, и смущена одновременно – и той дерзостью, с которой Белокурый выставил себя напоказ, и грубой чувственностью этого жеста, потому что прекрасно поняла сделанное ей предложение.

Босуэлл, как был, по-прежнему с обнаженным торсом, преклонил колено:

– Нижайше прошу прощения, что оскорбил ваш взор зрелищем боевых ран, моя прекрасная госпожа... – поднял сощуренные синие глаза на Марию и улыбнулся. – А ведь там нет еще шрамов от ран сердечных!

Королева закусила губу, чтоб не рассмеяться в ответ. 

– Подите прочь, граф, – сказала она уже мягче, – не то простудитесь.

Босуэлл легко поднялся на ноги, Хэмиш МакГиллан набросил ему на плечи дублет.

– Мое почтение, лорды! – и в дублете нараспашку граф вышел из зала, перекинув через плечо ненужную сорочку».