Подлецу все к лицу
Автор: Илона ЯкимоваСобственно, небольшая ремарка на тему писательских скиллов. Вот когда точно знаешь, что можешь что-то хорошо, то мне лично это хорошо становится неинтересно. Зато я люблю разбираться, как что устроено - и в том числе, новые для меня жанры. Поэтому в загашнике у меня лежат такие примерно отрывки, из которых я собираюсь писать только один... но подлецу все к лицу, герои везде симпатичные.
Вот это, к примеру, если допишу, пойдет, вероятно, на Литнет. Производственный роман о трудной женской судьбе в XVI веке история о нежной и прямодушной девочке-дурочке в мире расчетливых мальчиков, и много секса из ничего. "Стой и сражайся, Анабелла" - она хорошо знает девиз клана Гордон, поэтому встает с колен раз за разом, утирает сопли и идет искать свою великую любовь... Да, ладно-ладно, поняла, чистый ЛР у меня опять не получается - ни свадьбы в финале, ни детишечек.
- Турниииииир… Господи ты Боже, турнир! – простонал он. – Можно я не буду участвовать? Да, знаю, нельзя…
- Ваша милость не любит турниры?
- Моя милость не любит напрасной траты времени – и денег. За ту сумму, что я потрачу на цветные турнирные перья, я могу посадить в седло две дюжины рейдеров, а пользы они мне принесут на стоимость двух-трех турнирных доспехов.
- Стало быть, стоимость одного турнирного доспеха вполне можете потратить на то, чтоб представить себя королю и двору в наилучшем виде.
- Зачем? Какая мне в том польза?
- Что значит зачем? – она даже слегка растерялась. – Но куртуазность… но король… но дамы…
- Мне, - на нее глянули два грозового цвета синих глаза, - дают и так. За то, что я кое-что умею, кроме как задрать подол и вставить. Так и на кой мне тратиться на турнир? Эти раззолоченные скорлупки потом в настоящем-то бою разве наденешь? Эх!
- А я бы охотно повязала ленту на копье такому прекрасному рыцарю, каким вы выйдете на турнир, Патрик.
- Твою ленту?! – он только посмеялся. – Господи! Твою ленту, Белла! Ну, ты, право, и скажешь… для тебя у меня иное копье, и в повязывании лент оно не нуждается.
Почему он такой? Отчего? Верно, его никто никогда не любил? Так это она сможет, исправит, залечит. Ей не впервой согревать и дарить, быть щедрой, словно земля под солнцем, словно вода, пролитая на землю, которую не собрать. Он просто не знает, как надо. Она сумеет, покажет.
- Он не женится на тебе, Белла, никогда. Даже не мечтай.
- Но почему? Чем я хуже других? В конце концов, я твоя родственница, ты мог бы…
И тут же по глазам Джорджи поняла, что – нет, этот не мог. Не стал бы. Потому что на других женятся, а с ней спят. Что она хуже, хуже, хуже других в этой части, и графу Хантли великому и могучему, своими чистыми, белыми руками толкнувшего ее в придворный бордель, это очень удобно. И от этой мысли брызнули из глаз слезы, хотя она давно считала себя неспособной плакать из-за мужчины. Из-за всех мужчин разом, сколько ни есть их на белом свете, из-за всей их мужской подлости и вечного стремления вытереть ноги о женщину, в которую спускают семя. Но Патрик… в минуты близости нежность между ними была порой так велика…
- Но ведь есть же у него сердце?!
- У Белокурого? Сердце? Да у него на месте сердца – дыра размером с бычью голову! Господь забыл вложить ему душу, неужели не поняла еще? Ох, Белла, Белла, дура ты, дура…
И Джорджи гладил ее по голове, как когда-то, сто лет назад – Стретхейвен, и она тоже рыдала у него на груди. Она горевала четыре дня, и снова крепко напилась – не горячего пряного вина, как полагалось леди благородного происхождения, а виски, словно горец, потерявший в клановой вражде всю семью. Ей казалось, что тогда она похоронила и свое сердце тоже.
А Босуэлл и впрямь женился на ничем не примечательной, кроме приданого, кузине – и, едва успев набить ей брюхо, привез ко двору. Но в ту же ночь, в ночь представления королю, уже вломился на двор к Анабелле – бледный от ярости, не могущий связать двух слов, кроме как по-гэльски. Белла поморщилась, потому что такую ругань слыхала разве что в детстве в Хантли от кузнеца Йана, когда, бывало, подмастерье изгадит заготовленный для меча клинок… и налила, и легла с гостем, и была вознаграждена таким ярким, на грани боли, блаженством…
- Что с тобой?
После того, как ее разложили и безжалостно отодрали, словно одну из шлюх Грассмаркета, она имела право на «ты», безусловно. И плевать, что он – кузен короля.
- Да он смотрел… он смотрел на мою жену так, словно имел ее прилюдно!
- Ну, а что ты хотел-то? И что ты можешь с ним сделать, кроме как не привозить свою голубку в столицу?
Еле уловимый оттенок горечи и презрения – к богоданной супруге, к порядочности союза, которого с ним Белле не достичь никогда.
- Или ты не знаешь, Патрик, что такое двор? Или ты сам занят здесь чем-то иным?
И рассмеялась, тут же ответом ощутив между ног его ладонь, там, где только что был и он сам – в лучшем виде.
- Что я могу? – все еще бледен, но уже как мужчина, получивший свое, не как раненный насмерть. Перебирал кудряшки на лобке, затем пальцы скользнули вглубь, затем спина Беллы выгнулась, открывая самое нежное навстречу настойчивому вторжению. Как же он умел зажигать в ней огонь одним касанием! – Что я могу… Я могу на деле, а не в фантазиях поиметь его жену, пусть только наше величество женится!
- Коварный план, но неосуществимый.
- Но ведь женится он когда-нибудь…
- Вряд ли тебе это удастся и тогда…. Если не желаешь рискнуть головой.
Тут он словно очнулся, меж бровей легла вертикальная складка, глаза похолодели:
- Да, кстати… почему это ты говоришь мне «ты»?
Анабелла улыбнулась.
Затем погрузила его руку глубже, затем, повернувшись, и сама взяла змеиную голову в рот. Мужчина тотчас закрыл прекрасные гневные глаза, что-то выдохнув по-гэльски, и вопрос сам собою был снят. А наутро он вернулся к жене.
А вот тут у меня даже задел на хеппиэнд есть - такой очень шотландский хеппиэнд: "весь этот год они жили долго и счастливо, и все враги в тот год умерли раньше них". "Огниво для леди Кэт" - личности тоже что ни на есть исторические, 4-й граф Аргайл и его третья жена. Тэг на ЛН был бы: неравный брак, постепенно возникающий чувства, очень откровенно, и т.п. Два сильных характера - и обстоятельства, в которых им по-любому придется притираться.
Шотландия, Острова, замок Дуарт, 1546 год
Гиллеспи Рой Арчибальд Кемпбелл, граф Аргайл, по прозвищу «Бурый волк», сдвинув брови, молча смотрел на собеседника. На лице его было выражение между недоумением и неверием, хотя Аргайла, сорокалетнего, сурового, искушенного, смутить чем-либо было трудно, если не невозможно. На лице же вождя клана Маклин, сделавшего Аргайлу предложение короткое, в несколько слов всего, но весьма неожиданное, напротив, мелькала усмешка, но не слишком явная, чтоб не рассердить своей очевидностью гостя, чей нрав трудно назвать покладистым.- Ты, видно, совсем рехнулся на старости лет, Гектор, - выговорил наконец Бурый волк. – На кой мне твоя девчонка?
- В доме должна быть женщина, Аргайл, так Господь заповедал чадам своим, дабы не жить во грехе.
- Да пусть Он и держит себе женщину в доме своем, там, на небесах, не имею возражений – но пусть Господь не мешается в мои дела. У меня двое сыновей, я дважды был женат и, слава Богу, наконец опять овдовел… обе бабы стервы были несусветные, Царствие им Небесное, голубкам. Но чтобы третий раз?!
- С моей у тебя хлопот не будет, - возразил Гектор Мор Маклин, пройдоха из пройдох, убийца из убийц, мятежник все пятьдесят пять лет своей жизни. – Кэт – славная девчушка, разве только слишком уж воспитанная… коли понимаешь, о чем я.
- Не понимаю и понимать не хочу, Гектор. Цену нашего мира ты знаешь: моя дочь под венец с твоим парнем, на этом всё, ни кроны, ни человека сверху.
- Жаль, Арчибальд, очень жаль. А я-то думал, мы достигли соглашения… что ж, доброго пути, не смею настаивать. Младший Макдональд Даннивег хотел свататься за Кэт, да я было подумал – удобней сыграть две свадьбы с тобою, раз ты приехал…
В светлых глазах Аргайла горел белый огонек, очень неприятный, но Гектор Мор продолжал ухмыляться – теперь куда уж отчетливей. Угроза была понятна. Дочь Маклина - по матери также Макдональд из Даннивега, Маклин предлагал Кемпбеллу замириться с двумя родами сразу, а по отказу угрожал и нарушением мира с теми же двумя родами… двадцать пять лет из своих сорока Аргайл «Бурый волк» провел во вражде, войне, сварах с Макдональдами и Маклинами, вождями Гебридских островов. Признавать не хотелось, что Гектор Мор припер к стене старого врага, но если цена мира две свадьбы вместо одной, то лучше худой брак, чем добрая ссора.
- Не самый-то я годный жених твоей дочери, Гектор. Двадцать лет разницы, если не более. Наши дети больше подходят в пару, чем мы с нею.
- Это самый сок, Арчибальд, верь мне – я на Гленс женился, когда той пятнадцать было, у нас все, что надо, отлично сладилось. Кэт, Уна, Джайлс, Дженет, Гектор – все от нее понародились, покойницы. Так что, согласен?
- А что ты дашь за дочерью, Маклин, кроме мира? – осклабился Кемпбелл. – Стать графиней Аргайл нынче стоит дорого…
- Ни квадратного фута земли, ни камня.
- Тогда в чем моя корысть, Гектор Мор?
- Так тебе же нужны деньги, Арчибальд, очень нужны. Жизнь при дворе стоит дорого, а еще дороже стоит кровная вражда… А деньги у меня есть.
То была правда. Гектор Мор Маклин награбил за всю свою жизнь столько, что мог бы выстроить второй замок Дуарт и купить половину острова Мэлл. Они торговались мелочно и ожесточенно, как могут торговаться только настоящие горцы – за каждое пенни, за лишнюю крону, но соглашение было достигнуто, а мир подписан. Бурый волк обязался отправить дочь в Дуарт не поздней Майского дня, с тем, чтоб она росла в доме жениха до вхождения в зрелость и осуществления брака, но сам жениться на Мэлле теперь же наотрез отказался.
- Присылай невесту и своих, - сказал он, - к началу лета. Гектор Мор, мы знаем друг друга двадцать пять лет, и сколько тут было свадеб, на которых жених не доживал до рассвета? Нет уж, пусть невеста с любым числом свиты прибывает в Ущелье, напоим всех, не скупясь. А брачный договор я подпишу тебе тут же, чтоб ты не рыдал, старый хрен.
- То есть, он меня выгодно продал, - заключила, выслушав новость, Кэтрин Маклин, третья дочь вождя Гектора Мор Маклина.
Брат, Гектор Ог Маклин, Гектор Малый, вез ее из монастыря, где та воспитывалась в ожидании подходящей партии, в родные пенаты. И вот партия нашлась, да еще какая, однако Кэт Маклин вовсе не считала ее удачной.
- Не совсем, - уточнил брат. – Скорей, он подставил самого Аргайла, и радуется этому, как ребенок. Но также еще и тому, что ты, Кэт, станешь графиней.
- Третьей графиней четвертого графа, - сказала она, - если я верно помню числительные, относящиеся к нашему старинному врагу.
- Да.
- Значит, не хозяйка в доме и не мать наследника… выгодно быть третьей графиней, ты не находишь? А каково было бы тебе жениться на вдове вдвое старше тебя?
- Ну, тут совсем другое дело, Аргайл – мужчина, Кэт, на сей счет можешь не беспокоиться. И потом, ты можешь остаться богатой вдовой.
- Это более чем вероятно, но не самый приятный аргумент, чтоб первый раз выйти замуж, да еще за мужчину, который тебе в отцы годится. Ты ведь женишься на его дочери?
Брат кивнул, сестра прыснула:
- Отлично, дружок… стало быть, я стану тебе тещей? Вот где разгуляться-то! Гектор, а отказаться мы можем?
- Уже нет, оглашение состоялось.
- Отцу скажи, приданое пусть дает книгами.
- Так их для этого потребуется купить! – возмутился брат.
- Вот пусть и позаботится напоследок, раз продал меня за ваш пресловутый мир.
- Кэт… Аргайл по полгода проводит при дворе, в Стерлинге, неужели ты думаешь, у него дома не найдется книги?
Сестрица облила его взглядом, полным презрения:
- А ты не думал, что мне может их потребоваться больше одной?
"Заонежье" - впадина на карельской земле, где пересекаются интересы северян, новгородцев, людей и оборотней. Тут Онежский царь и Бес с Бесова носа правят свои законы, а монахи Муромского монастыря молят о милости своего распятого бога. Отец Айно - могучий шаман, отец Елисея - купец, отдавший дитя Онежскому царю. Она идет с Великой Губы в Заонежья, он - из Заонежья на Губу, на полдороге вылавливает из озера рыбку, которая пыталась стащить его рубаху, но остается возле рыбацкого костра.
- А ты почему из дома ушла?
- Мать умерла, а отец… маленькая я была – еще ничего, а как крови пришли, начал склонять. Месяц уговаривал, потом две ночи бил до полубеспамятства, дура, говорит, дай добром, все равно свяжу – и на третью ночь силком возьму. Ему, видишь, надо было, чтоб я сама согласилась.
- А ты?
- А я… на третью ночь моей матери как раз была годовщина. И говорю ему, пусти в байню схожу, помоюсь, а потом дам добром.
Елисей молчал. Только смотрел. Но так смотрел – жгло.
- А вышла из байни, в чем мать родила, на берег – и говорю: щучка-матушка, Онего-батюшко, умертвите меня, примите меня, жить с душегубом не могу и не стану… и на глубину сиганула, где камни.
Айно долго молчала. Кот не шевелился, потом спросил:
- Как это?
- Что?
- Смерть.
- Видишь, моя не случилась. Сперва распадаешься на тысячи тысяч кусков, ты сам, тело твое – всё. Потом падаешь. И над тобой, как сквозь слюду, сквозь лед – солнце заходит, там, наверху. Закаты на Великой Губе такие – ум потерять можно… больно только когда дышать не можешь уже, и грудь водою рвет. Вот тогда – больно. Уж так больно тогда… помню – аж сознание из меня вон. А пришла в себя: рук нет, ног нет, будто лечу в воде… и сама уже – рыба. Так и ушла в Онего, всплывать не стала.
- Загнулся от злобы отец твой?
- Не знаю, людей не спрашивала. Но три лета над ним глумилась, пока к воде приходил сети ставить. Высунусь – да он меня не узнает, а я ему всё-всё припомню обычной речью, человеческой. Как бил, как надругаться хотел. А потом он черноризцев позвал, тех, из Муромского, чтоб крест на меня кидать, когда я из воды высунусь, чтоб на землю меня вернуть… я и ушла. Ну их, с крестом. Что с отцом стало – не знаю.
- А я своего сам убил.
- За что?
- За нелюбовь. Был он рыбак и торговец. Раз ушел торговать на Заонежье, и дальше, до Севера самого. Долго его не было. Обратной дорогой на Кижах вблизи погоста на воде встала лодка, и Онежский царь обещал ее потопить. Или отпустить – да «отдай, чего дома не знаешь». Он и отдал… ты понимаешь?
Она не понимала.
- Меня! Три года его не было – а мне уж два с половиной сравнялось. Он и не знал, что я родился. А как увидал меня дома, покривился, правда, но все равно на берег отвел. Одним ртом больше в доме, меньше ли… других жена народит! Руки матери моей отрубить хотел, так цеплялась… на берегу меня в воду унесло сразу, дальше не помню ничего. Мать с горя умерла, мне уж после сказали.
- А ты? От водяного сбежал, когда вырос?
- А он отпустил меня.
- Зачем?
- Привести к нему живую душу взамен, если хочу насовсем на землю. А я вернулся в старый дом, на вилы поднял его, скота, за мое сиротство, за смерть моей матери, за каменное сердце… а из людей только тебя и встретил, да и та – красноперка. Ты не годишься.
Костер догорал. Шли тени по лицу Елисея Левонтьича, красив был – не описать пером, кому хочешь на загляденье, брови соболиные, вразлет, глаза голубые, любая за ласку его душу продаст. А руки-то по локоть не в золоте, а в крови.
- Ты ж не один день бродишь по Заонежью и по Губе, а, Кот? Неужели ни одной живой души?
- Так не любая сгодится. Кто ворует, лжет, насильничает – он уже мертв. Онежскому царю такое мясо без надобности, если только сигов кормить. Он живую душу велел достать.
- Муромские не лгут и не воруют. Им их бог не велит.
- Это они-то не лгут?! Слыхала б ты, как водяной царь смеялся, когда я ему сказал – черноризца, мол, притащу!
Хмурился Кот – видно, поиски живой души в самом деле затягивались.
Костер прогорал.
Айно покосилась на Елисея:
- Ты, мил-друг, уж не сердись, сокол ясный, но спать я стану – не с тобой, а одна.
- Я, если так-то, не прочь, ты красивая, - он пожал плечами, - но не хочешь - неволить не стану.
- Вот те крест?
- Ты ж не крещеная… Зачем еще крест. Принципы у меня, - он улыбнулся, - слово такое знаешь? «Убеждения» значит.
Улыбка у него – сердце тает, а глаза совсем кошачьи, раскосые.
Ночь у костровища провели, как обещал, без ущерба. Только перед рассветом, проснувшись от ломоты в замерзшей руке, зашевелилась когда – Кот мигом открыл глаза, подгреб ее себе под бок, укрыл меховым плащом.
- Спи уже, белорыбица моя…
И, сам проваливаясь в сон, ощутил, улыбаясь, как – оттаивает, всем телом.
Ну, и последнее. Боевики я тоже писать не умею. Но баловалась, думая, как осовременить сеттинг "Белокурого". Чем бы занимался высоклассный долбо@б, умеющий только убивать и секс, в наши дни при наличии достаточного количества мозгов? Ну, конечно, искал бы себе неприятностей на поджарую пятую точку. Тут у меня даже имеется готовая новелла страниц на двадцать, наверное.
Познакомились с квартирантом напротив мы довольно просто – я споткнулась о тело.
То, что напротив въехали какие-то люди, было заметно только по ночам, днем мы никак не пересекались. Да и мне было не до того, я только-только оказалась в Холборне, потом родился Джейсон, потом, когда сыну было полтора года, ушел Джек, верней, я его ушла в ответ на регулярное «собери мои вещи». Потом Джек вернулся, потом ушел снова. В те его припадки мне было так плохо, что я вообще не соображала, что происходит вокруг. Я вышла на работу, моей зарплаты хватало на няню для Джейсона и еще немного ему же на памперсы, поэтому когда в квартиру напротив входили какие-то бабы в неурочное время дня, я считала, что там подпольный притон. Или что там еще может быть, если там громко ночью и тихо днем? Но всегда не настолько громко, чтоб достоверно можно было понять, что внутри. Жильцов я никогда не видела. Только табличку на двери «Hepburn&Hepburn» - иногда оттуда по нескольку дней подряд не доносилось ни звука, и мне было без разницы, актуальна ли та табличка или она осталась от прежних квартирантов.
Джейсону было почти три, когда я стала немного соображать о чем-то, исключая пропитание, когда он стал более-менее спокойно спать по ночам, а с ним вместе – и я. Но все равно, мне было проще уложить его и только потом добежать в круглосуточный за молоком и печеньем на завтрак, я использовала эти двадцать минут до магазина и обратно, как глоток воздуха для себя лично, когда я никому ничего не должна… поэтому первое, что я сделала, когда, тихонько отворив дверь, выскользнув на площадку, чуть не упала, потому что споткнулась о… о… о человека?... первое, что я сделала, это разозлилась.
Очень разозлилась.
Вот вашу ж мать! Никто не имеет права отнимать у работающей матери капризного трехлетки ее двадцать минут одиночества! Тем более, долговязый бухой детина, косая сажень в плечах, вольготно разлегшийся на моем придверном коврике, гад.
Не знаю, что остановило меня от того, чтоб со злости пнуть его по чему придется ногой. Я не люблю людей, я не люблю мужиков, я не люблю пьяных людей-мужиков, я их боюсь.
Не знаю, что остановило.
Инстинкт, наверное.
И то, что коврик под этим чуваком – мой коврик! – промок от крови.
Если бы он разбудил Джейсона, пока я затаскивала его в квартиру – в собственную, куда ж деваться! - я бы точно его убила. Но он, слава богу, был тих, как ангелочек, только мотал белокурой башкой. Даже не стонал. Но дышал еще, что не могло не радовать, судя по количеству крови, впитавшейся в коврик. Звонить в службу спасения до того, как посмотреть, что с ним, я побоялась – еще откинется, как потом объясню? Положила на кафельном полу кухни, где пятна было легче отмыть, распахнула куртку – матерь божья! Что за чистая работа! Да тут еще одна рана в боку, кроме сквозной в плече правой! А дальше уже чисто профессиональное – разрезать одежду, промыть, продезинфицировать рану, остановить кровь, наложив жгут. Та, что на боку, кровить уже переставала… документов в куртке не было, шмотки довольно дорогие, под мышкой – кобура со стволом, рожа смазливая.
- Ебать! – это было первое, что произнес мой пациент, ощутив живительное действие спирта на своей простреленной лапке, мгновенно сел и открыл глаза.
Глаза на совершенно белом от потери крови лице казались очень яркими – синие. И я ошиблась в его смазливости, парень был бы охрененно красив – ну, если б не половина рожи, заплывшая от синяка на скуле. И пострадавшая татуированная бицуха тоже внушала объемом.
Я разозлилась снова.
Я не люблю, когда выражаются неэстетично. Еще со времен Джека Кеннеди не люблю. И потому рявкнула:
- Закрой пасть. Ты кто такой, мудила несчастный?
Противоречивая команда его не удивила:
- Допустим, мудак, чо такого. Не был бы мудак – не подстрелили бы. Но почему несчастный?
- Только самый разнесчастный мудак может позволить себе заляпать своей мудаческой кровью коврик у моей входной двери, потому что я тебя заверну в него и закопаю, как только ты оклемаешься. Ненавижу кровь.
- Хепберн. Патрик Хепберн.
- Сосед?! Шотландец, что ли?
- А что, извиняться надо? Прости, сегодня я не в килте.
- Кэролайн Эйр. Есть кому позвонить?
- На вот, звони, Кэролайн Эйр, - вытащил целой рукой из куртки телефон. – Да не в полицию, дура! Найди номер в списке, подписанный «родственник 4».
- Четыре? – да, это был и впрямь глупый вопрос, но вырвалось.
- Ну да. Их четыре, но номерами два и три я почти никогда не пользуюсь, себе дороже.
Родственник номер? Он что, из гейской семьи? Мысли лезли в голову совершенно дурацкие.
- Тогда, может, сразу номер один?
- Нет. Беспокоить леди-мать совершенно ни к чему, да еще во время спектакля. Давай четвертого.
- Слушаю, - раздалось в трубке почти сразу после гудков, и я поперхнулась, потеряв дар речи.
Голос очень мягкий и очень холодный. У меня было такое ощущение, что мне под подбородок приставили пистолетное дуло, аккуратно обернутое замшей – чтоб не оставлять отпечатки пальцев.
Вот с тех пор я и боюсь Джона Хепберна.
Еще до того, как заглянула ему в глаза.
- Давай сюда, - нетерпеливо бросил Патрик, сразу понявший, в чем дело, и перехватил трубку левой рукой. – Родственник, мне нужна твоя помощь, приезжай на базу. Сейчас, сейчас, как раз успеешь попрощаться со мной. Ну да, как ты сказал. Ну да, мудак, мне уже сказали. Ну да… да что вы все заладили?! А почему ты думаешь, что вообще его можно было снять тихо? Да пошел ты знаешь куда?! Ок, главное, знаешь. Короче, жду.
Опустил руку с телефоном и сразу лег, выдохнул. Тут только понятно стало, что ему очень больно – по тому, как задергался угол рта, как прикусил губу. Вынула у него телефон, глянула на пустой экран:
- Кому еще звонить, сокол? Жена, подруга, любовница, безутешные сироты?
- Свят-свят. Один раз побыл женат, дальше не ко мне. Но это не значит, что я твой на сегодняшний вечер, детка.
В кровище – аж черный весь, еле шевелится, половина лица всмятку, дыра в боку, правая рука висит плетью. Тут я заржала. Потому что это из ряда вон же:
- Да кому ты такой нужен?!
- О, ты даже не представляешь, Кэролайн Эйр…
Лежа навзничь на дешевом сером кафеле кухни, он улыбнулся.
Теперь, по прошествии четырех лет, могу сказать - сукец знал себе цену.
И это свое коронное «всё намного проще, Кэрол» он первый раз произнес, когда встал между мной и кулаками Джека Кеннеди.
Возвращаясь к вопросу - зачем писать разное, если что-то одно уже точно умеешь хорошо? А потому что это прикольно))