МЫШЬ и АПОЛЛОН. Статья С.Гудимовой об интерпретации М.Волошиным образа Аполлона

https://cyberleninka.ru/article/n/apollon-sminfey-myshinyy/viewer

В европейской культуре Аполлон традиционно предстает как прекрасный златокудрый юноша с кифарой в руках. Однако в доолимпийский период образ Аполлона был иным. Первым впечатлением от этого бога были у всех только ужас и остолбенение. Этот ужас испытывала вся природа, все женщины и мужчины и даже боги и весь Олимп.

Аполлон ужасает и всю олимпийскую семью (Hymn. Hom. I 1–4):  «Вспомню, – забыть не смогу, – о метателе стрел Аполлоне,  По дому Зевса пройдет он – все боги и те затрепещут.  С кресел своих повскакавши, стоят они в страхе, когда он Ближе подступит и лук свой блестящий натягивать станет».  Не страшится Аполлона только его мать Лето.  Наиболее древний Аполлон выступает во всякого рода внезапных и неожиданных убийствах. В рассказе о чудесном острове Сире Одиссей (Од. XV 403–411) упоминает о том, что Аполлон с Артемидой тихо и безболезненно убивают там своими стрелами стариков. Правда,  эти убийства преподносятся как милость Аполлона и Артемиды для стариков, чтобы они не болели. Но Аполлон – вовсе не из тех божеств,  которые отличаются милосердием, состраданием и какими-нибудь милостями. Наоборот, это очень холодное и бессердечное божество.  Но даже если и видеть здесь милосердие, то внезапность и полная неожиданность такого «милосердия» переживалась как нечто роковое.  Кроме того, сохранилось много текстов о внезапных нападениях Аполлона. Например, Аполлон ни с того ни с сего убивает на брачном пире Рексенора, брата Алкиноя и отца Ареты, и Гомер ничего не говорит о мотивах этого убийства (Од. VII 64–66). Гекуба у Гомера (Ил. XXIV 757–759) в своем обращении к убитому Гектору тоже предполагает ничем не мотивированные убийства Аполлона:  

Ты ж у меня, как росою омытый, покоишься в доме,  

Свежий, подобный смертному, которого Феб сребролукий 

Легкой стрелою своей налетевшей внезапно сражает.  

Когда Менелай со своей дружиной возвращался домой из-под Трои и когда, казалось бы, уже миновали все ужасы войны и невзгоды на путях возвращения (Од. III 279 и сл.), –  

Вдруг Менелаева кормщика Феб-Аполлон невидимо

 Тихой своею стрелой умертвил.

На стадии олимпийской мифологии в этом мрачном божестве, с его властью над жизнью и смертью, выделяется определенное устойчивое начало, из которого вырастает сильная гармоничная личность великого бога эпохи патриархата. И его рождение описывается совершенно иначе:

  Феб-Аполлон, повелитель, прекраснейший между богами,  

Только лишь на свет тебя матерь Лето родил

 Близ круговидного озера, пальму обнявши руками, –  

Как амвросический вдруг запах широко залил Делос бескрайный,

 Земля-великанша светло засмеялась,  

Радостный трепет объял море до самых глубин.  [Цит. по: 2, с. 407]  

Он помогает людям, учит их мудрости и искусствам, строит им города, охраняет от врагов, возвещает в Дельфах волю верховного бога Зевса. В Дельфах совершались праздники в честь Аполлона – теофании, теоксении, Пифийские игры (в честь победы Аполлона над Тифоном), которые по своему блеску и популярности уступали лишь Олимпийским играм. Зооморфные и растительные его черты отступают на второй план. Он уже не лавр, но он любит Дафну, ставшую лавровым деревом. Он не кипарис и гиацинт, но любит прекрасных юношей Кипариса и Гианкинфа. Он не мышь и не волк, но повелитель мышей и избавитель от волков.  У Аполлона много ипостасей. Максимилиан Волошин [1] напоминает, что в первых строках «Илиады» есть обращение к Аполлону Сминфею – Аполлону Мышиному. (В период архаики Аполлон мог как напустить мышей погубить весь урожай, так и спасти от нашествия этих грызунов.) Известна статуя Аполлона работы Скопаса. Солнечный бог олимпийского периода изображен наступившим пятой на мышь. (Статуя находилась в малоазиатском городе Хризе, известна по изображениям на монетах.)

Мышь – не постоянный спутник Аполлона, как змей или лавр. Как же понять эту таинственную связь маленького серого зверька с сияющим и грозно-прекрасным богом? Как разгадать эту загадку мыши?

Там, где прекращается непрерывность аполлонического сна и наступает свойственное бессоннице горестное замедление жизни, поэт чувствует близкое и ускользающее присутствие мыши. Именно во время бессонницы, как маленькая трещинка в светлом и стройном Аполлоновом мире, появляется мышь. Во время бессонницы, когда напряженное ухо более чутко прислушивается к малейшим шумам ночи, так естественно слышать тонкий писк, шорох и беготню мышей.  Но их таинственность неожиданно подчеркивается тем непобедимым священным ужасом, который у многих вызывает одно присутствие мыши. Страх мышей представляет одну из удивительных загадок человеческой души [1].  Этот ужас реально связывает нашу душу с такими древними страхами, память о которых сохранилась лишь в виде почти стертого, почти потерявшего смысл символа. Этот ужас не основан ни на чем реальном, ни на чем разумном. В нем нет ни сознания опасности, ни отвращения к безобразию формы.

Таким образом, мышка-пророчица, изваянная под пятой Аполлона, мышь, беготню которой во время бессонницы слышали и Пушкин,  и Бальмонт, и Верлен, мышь, которая внушает безотчетно-стихийный ужас многим людям, – не что иное, как олицетворение убегающего мгновения. В ней сосредоточены та непримиренность и грусть, которые лежат на самом дне Аполлонова светлого сна, отмечает М. Волошин.  Горькое сознание своей мгновенности таится в глубине аполлонического духа. Каждая великая радость таит на дне своем грусть. Более того, вся полнота аполлонийской радости постигается лишь тогда, когда ей сопутствует грусть. Об аполлонийской грусти можно говорить с таким же правом, как об аполлонийской радости [1].(с)

Занеся тапок над мышью в своей квартире, подумай, писатель, не на бога ли Аполлона ты покушаешься? 

Или, может, чтобы стать писателем,ты должен покуситься на божество, чтобы стать не мышью дрожащей, но творцом, может быть, даже равным Фебу?