Песня Странника, или проза, поэзия, музыка, смерть... «и прочие неприятности»

     Вначале в хрупком, трогательном фа-диез миноре зазвучало вступление: кружево высоких триольных переборов, словно сплетённое светом, одиночеством и трепетной болью живого сердца. Их переливы — пронзительные, щемящие, поразительно гармонично звучавшие диссонансы — спустились вниз обречённым вздохом, воспарили обратно к верхним регистрам робкой надеждой на счастье и, истаяв на вопросительной паузе, зазвучали вновь уже в басах.

     Чтобы над ними — странным, рваным ритмом, живым и болезненным, как чьё-то сбивчивое дыхание — сильно и нежно запел мелодию романса голос с влекущей хрипотцой.

     Ты знаешь два пути — я знаю третий,
     Путь, озарённый пламенем пожаров,
     По волоску над бездной — в полусвете
     Звезды во мгле и лезвия кинжала...

     Ева застыла, не видя того, на что смотрит, не веря тому, что слышит. Забыв, где она, забыв, кто играет и поёт за запертыми дверьми.

     Забывая саму себя.

     Она не знала, насколько точен перевод, обеспеченный переводческой магией. Не знала, что в первую очередь благодарить за этот перевод, сохранявший красоту рифмы и ритма — магию или собственное сознание. Но то, что она слышала, завораживало; и всё, что так странно слушалось разобранным на части, соединилось чарующе органичным целым. Резкость созвучий, непривычная прихотливость интонаций, причудливость гармонизации и модуляций — то, что прежде казалось неправильным, теперь слышалось единственно верным. В музыке, переплетённой с пением нерушимой ажурной вязью, далёкое мешалось с близким, понятное — с непостижимым, зов — с предупреждением, насмешка — с мольбой, страсть — с печальной отстранённостью прощания; и этот голос, голос ангела за миг до падения...

     Так мог бы петь Люцифер, в последний раз оглядывая рай перед изгнанием.

     Мой путь отмечен выжженной травою,
     Но я смеюсь — кому по нраву стоны?
     Ты не найдёшь меня среди героев.
     И среди павших. И среди влюблённых.

     Я странник Между. Эхо. Сон и пламя.
     Танцор на грани вымысла и были.
     Но я коснусь — горячими губами,
     А не бесстрастным ветерком от крыльев.

     Ты не успеешь удержать виденье,
     И песню тени — не живым подслушать.
     Я появлюсь, как призрак, на мгновенье,
     И ускользну, забрав на память душу.

     Мелодия от куплета к куплету набирала силу, обрастала шлейфом голосов, вбирала в себя новые регистры и тембры. Одинокое фортепиано звучало так, словно за дверьми пел под властью дирижёра целый оркестр — в нём слышалась пронзительная лазурь безмятежности и яростное пламя, рушащее судьбы, чёрный металл отчаяния и чистое золото невинных мечтаний, звон осколков кровавого стекла, на которых кто-то с улыбкой танцует вальс, и заливистый смех над собственной болью. Оно рассказывало о любви и потерях, о счастье, которого можно коснуться рукой, и вечности, ждущей тебя в конце пути; о непролитых слезах и словах, что не прозвучали, обо всём, что когда-то было тебе бесконечно желанно, и том утраченном, что так хотелось бы вернуть, но чему никогда не суждено сбыться. И в проигрыше Ева, не выдержав, дёрнула ручку, приоткрывая двери на щёлочку: желая убедиться, что это морок, колдовство, попытка задурить ей голову, что в действительность поёт волшебный ключ в замочной скважине...

     Что угодно. Кто угодно.

     Только не человек, которого ей нужно убить.

     Лиловым ветром в волосы подую,
     Погладит щёку шёлк туманной пряди...
     В стилетной вспышке стали — околдую.
     В кровавом вихре танца — жар объятий.

     Путь крови, и надежды, и обмана.
     Ночные битвы. Ранние дороги.
     Не ангелы — служители тумана,
     И сумерек, и Вечности в итоге.

     Музыка звучала из комнаты. В щёлку виден был Кейлус Тибель, сидевший на широкой банкетке за расписным золочёным инструментом. И руки, ласкавшие клавиши, порхавшие над ними — чёрными там, где у рояля были белые, белыми там, где у рояля были чёрные, — определённо принадлежали ему. Как и вдохновенное лицо с полуприкрытыми глазами, сосредоточенное и вместе с тем смягчённое, без тени той улыбки-издевки, что трещиной по витражу искажала его красоту.

     Как и губы, золотым бархатом лившие голос, хрипотца которого уступила место глубокой кристальной чистоте.

     Однажды танец оборвётся в бездну,
     И некому поймать. И нечем клясться.
     И мне не надо белизны помпезной —
     Её так просто сделать серо-грязной...

     Ты не подаришь мне любви мгновенье,
     А я не врежусь сталью в твоё сердце.
     Я знаю путь сквозь пламя и сквозь время,
     Короткий — вечный — контрданс со смертью.

     Песня взлетела к финальной кульминации — и в трагедии, обрывающей голос, как неизбежно обрывается земной путь, свет восторжествовал над тьмой, красота над мраком, вечность над забвением. Прощаясь, ветром в крыльях одинокой птицы пели фортепианные пассажи, прощаясь, хрустальными цветами распускались в мелодии трели, прощаясь, победными колоколами разливались в аккомпанементе аккорды; и музыка окутывала собою всё, билась в сердце вместо пульса, без остатка заполнила душу, забирая оттуда всё до капли.

     Забирая всё, чтобы взамен оставить гораздо больше.
     
     (с)

     Проза: «Некроманс», Евгения Сафонова. Старый друг, музыкант, журналист, кинокритик, редактор и настоящий Писатель. 

     Песня Кейлуса: «Raider Song», Марк Шейдон, он же RhiSh