Религия, мистика, магия в историческом романе

Хотела впилиться во флешмоб, но получилось длинно и занудно для флешбома, но очень кратко для рассматриваемой темы) короче, излагаю тезисно.

Писать исторический роман по Средневековью без учета мистического/магического мировоззрения персонажей невозможно. Одновременно жанр реализма ставит свои условия изложению сюжета. Оба главных героя эпопеи о Хепбернах, и епископ Брихин, и граф Босуэлл, до противного нерелигиозны (епископ, тот вообще по сути агностик) и даже суеверны весьма умеренно. Первый рассматривает церковную стезю исключительно с карьерной точки зрения, о чем прямо и говорит племяннику («Поприще как поприще, не хуже другого… при определенных допущениях»), что не мешает ему, впрочем, исцелять страждущих наложением рук. Второй учитывает собственную религию только в тех случаях, когда это сулит выгоду лично ему, и лениво блуждает от католичества к протестантству и обратно. 

Является ли историчным такой подход к изображению персонажей? Так дело-то происходит фактически накануне шотландской Реформации, когда скрепность католического мира уже сильно замарана под брызгами из чернильницы, которой Мартин Лютер швырнул в черта. И наряду с тем, что религия тогда определяла и формировала образ жизни общества, находилась у человека и масса лазеек для выскальзывания из тисков Матери-Церкви – достаточно только посмотреть пенетенциарии, чтоб уразуметь: люди Средневековья ни в чем себе не отказывали. Религия гранила и определяла форму существования – от установления времени в течение суток до обряда погребения. А мистика и магия пронизывали быт и повседневную жизнь. При магическом способе восприятия мира действуют иные законы и иные причинно-следственные связи, чем при рациональном; он опирается за вопрос «за что?» и обращен к непознанному, к небесам, к некой высшей силе, которая ведет человека от колыбели и до могилы. Это такая вертикаль, на которую нанизана человеческая жизнь. И очень существенный момент, когда пытаешься смоделировать логику поведения человека другой эпохи, момент, которым нельзя пренебречь. Человек Средневековья в большинстве случаев при любом происшествии, с ним случившемся, спросит себя «за что?», а не «почему?». «Почему» характерно для рационального способа постижения мира, оно ищет горизонтальных связей в реальном, окружающем мире, стало быть, разъяснения «почему» в данном случае должны приходить от автора текста, не от героя. Собственно, необходимость объединения мистического мышления героя и рационального авторского подхода составляет для меня особо привлекательный аспект написания исторического романа. И нужно учитывать, что принадлежность к определенной вере, конфессии, секте, неизбежная для человека прошлых веков, всегда работает определяющей планкой его мировоззрения, порой меняя его кардинально сравнимо с мировоззрением автора. Религия – тот фактор, который зачастую обращает человека не только в святого, но в чудовище. 

Взаимодействие с благими (читай, христианскими) силами окружающего мира регулировалось писанными, церковными правилами, взаимодействие с неблагими – правилами неписанными. Мир Средневековья населен был куда гуще, чем мы привыкли себе представлять. Он полнился тьмой малозаметных, но совершенно реальных для человека эпохи существ, одни из которых были к нему благосклонны, другие враждебны, а третьи и вовсе непредсказуемы. Отголоски их разговоров шуршат в шекспировском «Сне в летнюю ночь». Феи, эльфы, дуун-ши, брауни, богглы. Дикая охота. Банши. Никсы, келпи и Нэккилэйви, обитающие в воде. Красный колпак, служитель колдуна Сулиса, красящий головной убор кровью жертв своего хозяина. Синий колпак, брауни полезный и совершенно безобидный. Шотландский фольклор, как и любой другой, полон подобных существ. Более того, одна из героинь «Белокурого» в итоге сама становится призраком – призраком, являющимся в часовне замка Глэмис до сей поры, имеющим там свою отдельную скамью. Человеку неизбежно приходилось вступать с подобными существами в контакт, стеречься их, памятуя, что у них нет души, посему они изначально враждебны христианам. Понемногу благодаря усилиям Церкви мир существ под холмом окончательно был приравнен к враждебному племени. Промежуточное положение между простым человеком и существом иного мира занимали колдуны и ведьмы, которым открывались врата в неведомое ценой собственной бессмертной души. Не было необходимости в доказательствах, истина познавалась по наитию. Если пропало молоко у коровы, ясно, что тут виновата старая вдова, проживающая на окраине селения, по ночам обращающаяся в жабу, пробирающаяся в хлев, чтобы высосать маткам вымя. Чтобы оказаться обвиненной, досточно было быть старой, одинокой, некрасивой. Или, напротив, слишком красивой, молодой и неуступчивой к внебрачным связям. Но почти в любом случае, спасибо иудаистическим религиям, достаточно было просто быть женщиной. 

Как решена мистика и магия в книгах моего шотландского цикла? Джон Хепберн прямо говорит о себе, что не имеет вещих снов, не склонен к видениям и прочему мистическому опыту. У его племянника также наследственно крепкая психика и, в очередной раз побывав за месяц до смерти на Девяти камнях, он находит увиденному там рациональное объяснение. Моей задачей было дать совершенно четкое, плотское, сквозное проникновение мистического в повседневную жизнь, при том определенно не растолковывая, что же на самом деле произошло с героем, предоставляя и герою, и читателю уложить сюжет в голове согласно доступной им схеме контакта с окружающим миром – магической или рациональной. Джон Хепберн, не считая собственно момента крещения его как неблагословенной руки, встречается с магией единственный раз в возрасте шестнадцати лет и всю оставшуюся жизнь предпочитает об этом случае помалкивать, даже в старости признаваясь, что не может найти произошедшему устраивающего его объяснения. 

За мистику и магию в «Младшем сыне» отвечают, конечно же, женщины – старая Элис и молодая Агнесс, Несса, как зовет ее Джон. И если со второй более-менее все понятно, она – типичный образец человека с психическим отклонением, то первая оставляет вопросы у читателя и персонажа. Место, где происходит встреча Джона Хепберна и Элис, находится неподалеку от Хермитейджа и носит название Найнстен-Риг – Девять камней, неолитический памятник. По местным легендам, владелец Хермитейджа колдун Уильям де Сулис был казнен вилланами именно на этом месте – сварен живьем в котле, поскольку личный дух Красный колпак даровал ему неуязвимость для клинка и дротика. Настоящий  де Сулис, не легендарный, умер в подвалах Дамбартона, будучи взят по обвинению в государственной измене против Роберта Брюса, но разве это остановит настоящую легенду?

На Найнстен-Риг я не была, и в реальности это не холм, а опушка леса со стоячими камнями. Туда впоследствии придет и племянник Джона, Патрик, в надежде увидеть королеву фей. И будет ходить туда раз за разом, уже не ожидая королевы, но ощущая себя плотью от плоти этой земли. И холм откроется ему – как раз за месяц до смерти. 

Девять камней в "Младшем сыне"

Глупейшее, прямо скажем, намерение в незнакомых местах, в тумане остаться одному. Но я еще не знал обычаев этого края. Гилберт взглянул на меня, казалось, с облегчением и еще с каким-то смутным чувством, а после повернул коня и забрал своих. Порывом ветра разорвало туман, сразу стало видно Караульню и горы на западе, я запомнил направление, а после все заволокло снова. 

Необычно было вдруг остаться совсем одному. Я и сейчас приписываю происшедшее лишь обостренным чувствам, но кто я такой перед Господом? Тишина охватила меня, только мягкий постук копыт да писк ржанок в тумане достигал слуха. Не только вынести ярость на вольный воздух, но и выпустить ее погулять. Я пустил коня шагом вспять течения Уайтропа, перехватил рукой «щеколду», положил поперек луки седла. Выругался, раскровив палец о наконечник болта – несильно, но чувствительно. Остановился, спешился, достал из седельной сумки ломоть ячменной лепешки и сыр – несколько крошек, замаранных кровью из пореза, просыпались на землю, есть расхотелось. Туман опять расходился клочьями и спускался в самые ноги галлоуэя, застилая мне путь, но подманивая видами близкого Хермитейджа. Лошадка всхрапывала и тыкалась носом мне в плечо, никакой опасности мы с нею не чувствовали. Мне пришло в голову по ручью дойти до леса, но я так и не понял, как лес оказался вокруг меня, а сам я – у подножия холма, Уайтропский ручей же давно пропал. 

На Девять камней я вышел потому, что сбился с пути, а еще потому, что дурно заорала коза. Козу тащил на веревке прямо от ветхой хибарки какой-то парень, коза упиралась и верещала, в парня же вцепилась патлатая старушонка. Старуха выглядела – в чем душа держится, коза выглядела не лучше.

–  Что здесь такое?!

Когда я заговорил, замолчали все трое, потом мужлан вытер лоб и сказал:

–  С этой поганой твари одни потравы… весь огород мне затоптала!

А мне и в голову не пришло, что на середине марта да в лесу – какой там огород, потрава какая, всё принял за чистую монету. И опустил было руку в кошель. В глазах парня загорелся понятный огонек: мальчишка, один, с конем, с кошелем. И он шагнул ко мне, бросив козу, куда быстрей, чем я сообразил про арбалет у луки седла:

–  А ты тут что за черт такой выискался?

Драться на кулаках меня когда-то в прежней жизни учил Крейгс, светлая ему память, да очень давно не приходилось. С каким наслаждением я пустил в ход правую! Епископу не пристало, конечно, но что же делать.  С земли болван поднялся с разбитым носом, когда «щеколда» была уже у меня в руках:

–  Проваливай. Пристрелю.

Это были понятные слова. Взведенная «щеколда» прибавляет ума хоть кому. 

–  Ты что ж, думаешь, на вас, Хепбернов, и управы тут не найдется?

Я без спешки поднял ложе к плечу, прицелился – скота мигом сдуло с линии полета болта и вообще с глаз моих. Старуха все это время молчала. Коза, сорвавшись с веревки, бросилась в хибару, высунулась в окно и принялась изучать меня оттуда на манер черта с церковной фрески. Поэтому, когда раздался голос, я сперва вздрогнул – показалось, именно она и заговорила:
–Откуда ты, молодой лорд?

Но нет, то была хозяйка хибарки и козы. Старуха стояла в пяти шагах от меня, сгорбившись, свесив руки плетьми, рассматривая меня с не меньшим удовлетворением, чем коза.
–Из замка.
–  Значит, в Караульне появился хозяин. Смотрящий. Славно, славно. Ты будешь новый хозяин? Ты не похож на них, Хепбернов.
Опять меня ткнули носом в то же, из детства – «не нашей породы», как говорил первый граф.
–  Хотя я сперва спутала тебя с тем, прежним, –  продолжила старуха, –  сослепу. Уж не держи зла. Сложением вы словно бы одно, хоть я и не видела его молодым.
И внезапно я понял, о ком она говорит. И она!
–  Я его младший сын.
–  Жаль, что не старший. Ну, говори, что ты хочешь.
–  Хочу?
–  Зачем ты пришел ко мне?
–  Я пришел? Я услышал вопли твоей козы да ругань того невежи!
Она засмеялась, от этого ветхая плоть ее, облаченная в ветхое же тряпье, затряслась, напоминая о dance macabre:
–  Так значит, коза виновата! Он-то невежа, а ты, сразу видать, учен! И при том не знаешь, что это за место, голубчик?
–  Я, мать, не здешний.
–Здешний или не здешний, девять камней всегда возьмут свое.

Я оглянулся. Здесь окрест не было ничего живого. Ветер разорвал туман в клочья, мы стояли у подножия невысокого холма, вершина которого, голая, как лысина старика, была увенчана низкой короной из рассеянных камней. Но ни фермы, ни деревни поодаль, ни одного признака или звука, говорившего бы о близком жилье. Ранняя весна, лужи в низинах превращают почву в топь. Взгляд мой уперся в ее скверные, явно прохудившиеся башмаки:

–  Ты здесь одна живешь?

–  Одна. Но мне есть с кем поговорить тут, на камнях. И они разговаривают со мной.

Случай понятный. И запустение вокруг говорило о том же:
–  Мать, ты не в себе. Есть ли кто из родных, чтобы присмотрел за тобой? Если же нет, приходи в замок, кусок хлеба и кружка горячего эля неимущему найдутся всегда.
–  Я одна много лет, трижды и трижды дольше, чем продлится твоя жизнь, молодой лорд. В Хермитейдж! – она засмеялась. – В Хермитейдж за гостеприимством Сулисов и Дугласов? За мной, было время, ходил один из лордов, да то не принесло счастья ни ему, ни мне. Здесь он и умер, еще прежде, чем взял его король Роберт. Я помню, как потом бедный Алекс грыз в Хермитейдже себе пальцы от голода, а дружок его Уильям, тогдашний хозяин, передавал ему иногда хлеб из золы и пепла, чтоб подольше мучался… только я одна и осталась, кто помнит это! А теперь завелся новый лорд, молодой, который зовет меня в Хермитейдж на кружку горячего эля! Ты добрый мальчик, но стены падут, если я войду.
От ее тихого квохтания – вместо смеха – пробирала дрожь. Или от сырого ветра. Она явно была помешанной, не иначе. Я видал таких в лазарете у францисканцев. Тихих отец Джейми оставлял при обители и просто кормил, поручая посильную работу. Буйных приходилось связывать, окроплять святой водой и отчитывать. Пред духовной силою отца Джейми их бесы обычно смирялись. Но то были мужчины. Любопытно, что бы настоятель велел мне теперь? Тут-то явно второй случай. Я ее не боялся, но и помочь ничем не мог, помощь она отвергла. Пока я думал, старуха вновь окинула меня взглядом. Сбивало с толку, что речь ее была абсолютно здорова, ни в чем не поражена безумием, кроме смысла:
–  Но ты, счастье твое, не Сулис и не Дуглас. Ты всего лишь Хепберн, хотя и вы – псы бешеной, лютой крови. Что дашь ты, чтоб твоя собственная кровь не сгнила?
–  Моя кровь? – я ничего не понимал.
Она пояснила:
–  Твой брат умирает сейчас в Караульне, верно? И умрет, если ты не поднимешь руки. Покажи мне свою правую.
Отец Лев, надзирающий за лазаретом, говорил, что душевнобольным перечить – дурное дело, бессмысленное. А старуха заморочила меня болтовней, я не успел отступить, как схватила и за руку – и тут же отпустила:
–  Да что же ты не сказал-то, молодой лорд?
–  Что я должен был сказать тебе? Прочь с дороги. Коли не хочешь моей помощи – не стой на пути. 

Взял галлоуэя под узцы и пошел. 

Но тут в спину мне раздалось то, отчего я остановился:
–Так и сказал бы, что окрещен убийцей… Неблагословенная рука, выкупи у холмов жизнь своего брата.

Моя лошадка всхрапнула, вырвала повод и вдруг понеслась вперед. Я обернулся. 

Вытащил из-за ворота подаренный матерью крест, но ведьма и не подумала рассыпаться прахом, как подобало. Она улыбалась. Великое значение имеет крестное знамение: никогда не знаешь, что принесет подступающая ночь. Я занес руку…

–  Креститься? Неблагословенной рукой?
И опять заквохтала. Пристальный взгляд молчащей козы из окна хибарки не отрывался от меня. Я с трудом стряхнул с себя морок места:
–  Я не верю в холмы.
–  Главное, что холмы верят в тебя. Убери свой крест, я не боюсь его, Господь – Он един для всех, и для меня тоже. Хочешь ли ты, чтобы брат твой жил?
Больше всего сейчас я хотел от нее отвязаться, меня начала тяготить эта встреча. Как христианин, я не желал ей зла, однако как Хепберн… ведь вопрос ее пришелся в больное место. Мой брат Патрик во свою жизнь ни разу не сделал мне ничего доброго, разве что случайно. Хотел ли я, чтобы он жил – при том, что и далее не мог ждать от него добра? От ответа не зависело ровным счетом ничего, но отчего-то ответил я так, словно все тут было правдой:

–  Хотел бы.

И Бог с ним, если жизнь Патрика пройдет в блуде и пакости, но я бы ни за что не приложил руку к тому, чтоб она оборвалась. Так мне тогда казалось.

–  Хотел бы? Смелый мальчик. Так дай две жизни холмам.

–  Что?!

Я не верил в духов, фейри, привидений, не имел откровений, вещих снов, не доверял предсказаниям – мне чуждо подобное дьвольское смущение ума. И непереходимую границу чувствовал хорошо.

–  Две жизни, –горячо зашептала она, приближаясь, жестикулируя. – Дай две жизни! Ты никогда не узнаешь, как это произойдет, просто скажи «согласен»! Нужно две жизни, мужчины и женщины, и тогда холмы насытятся, а твой брат доживет до глубокой старости!

–  Господь с тобою, женщина, ты безумна. Дай мне пройти!

Но она вцепилась в рукав дублета, как гончая в горло кабану:

–  Ты же хочешь! Скажи «согласен»! Только одно слово – и смерть отпустит твоего брата! Ты сказал уже половину просьбы – скажи вторую!

–  Я ничего не просил! Дай пройти, или…

Мне не хотелось бить ее, но пришлось бы, однако она отпустила рукав – и занесенная  моя рука вышла в жест благословения прежде, чем я понял это сам. Но перекрестить ее, как перекрестить себя, не привело ровно ни к чему. Глаза, похожие по цвету на торфяную воду, вперились в меня чуть ли не с жалостью. На миг пронзило ощущение, что на меня смотрит воплощенная древность:

–  Так тебе не сказали? Даже мать не сказала тебе? А она-то знает. Ты умеешь только убивать. Все, к чему ты прикоснешься неблагословенной рукой, прикоснешься с любовью, рассеется в прах. Твой крест не снаружи – внутри тебя… Скажи, ты согласен? Ну, что тебе стоит?

Отец Лев говорил не противоречить помешанным, это усугубляет болезнь. Лучше бы что иное пришло мне на память в тот миг.

–  Согласен – с твоим безумством. Так дай же пройти…

Она все еще загораживала тропу, но тут отступила, только бросила мне, стремительно уходящему, вслед:

–  Так помни! Ты обещал две жизни!

Думать надо было только о том, чтоб верно прочесть следы сбежавшей лошадки. Но отойдя уже довольно прилично, я не выдержал, обернулся. Никого не было у подножия холма, видать, убрались внутрь – и коза, и ее хозяйка. Помотал, потряс головой, перекрестился. Обычная безумная, что возьмешь. 

Галлоуэй сыскался, едва лишь я вышел из леса. А Симс-то племяннику начистил рыло вдохновенно, потому что «отпускать милорда Джона ездить одного было не след». 

За ужином кусок в горло не лез, несмотря на день прогулки с пустым желудком. Франц поглядывал на меня с беспокойством, потом и прямо спросил, не болен ли. Уилл, напротив, умял вторую порцию кроличьего жаркого. 

–  Ну, –  спросил он, – чего нагулял? Ничего хорошего, коли не ешь? А у нас тут светлый день, добрая минута. Да вон сам Скорняка спроси…

И точно, лекарь впервые за двое суток сидел за общим столом, не с моим братом:

–  Что, Джок?!

–  Очнулся, милорд Джон, жар спал, поел немного.

Я выдохнул. Не то, чтоб я верил бредням безумной старухи, но приятно было убедиться, что она солгала. Однако Скорняк сказал это все таким тоном…

–  Что не так? Очнулся же!

–  Да так, как он очнулся, оно не к добру, милорд Джон. Хорошо хоть, отец Брайан здесь – пусть причастит. 

А я-то ни разу не помянул родного брата в своих святых молитвах! Правду сказать, в те годы у меня выходило помянуть Патрика любым другим способом, кроме молитвенного. А вот, похоже, придется. Но, по милости Господней, сегодня это было кому сделать, кроме меня. Приходской священник отец Брайан, тот самый, следы чьего участия видал я в руинах часовни, прибыл в мое отсутствие и сейчас исповедовал Патрика Хепберна, мастера Хейлса. Тотчас словно оскомина возникла во рту. Чтобы изгнать ее, я сглотнул и окликнул кастеляна, тот сразу подволок ко мне свое брюхо:

–  Священника-то кормили?

–  Нет. Велел после всех дел своих, не ранее.

–  Добро. И вот что еще, –  хоть она и вогнала меня в дрожь, а бросить ее на произвол судьбы было не по-христиански. –На опушке леса между руслами Раули и Уайтропа есть хижина, Симс. Хижина не знаю чем держится, в таких курятниках не живут… но в ней коза и старуха. Старуха явно помешанная, надо найти ее родных. Не то будет шляться по холоду в лесу, заблудится и замерзнет… Что?
Он взглянул на меня как-то странно:
–  Милорд, нет там никакого дома. Там больше ста лет никто не живет.
–  Постой…  а что за Алекса морили голодом в темнице прежние хозяева? Вероятно, это было при старом Ангусе?
Он посмотрел на меня еще более странно:
–  Александра Рамсея, что ли? Это было при Черных Дугласах, милорд, почитай, лет двести назад…
Шепоток пошел по нижнему столу, где трапезничали рейдеры своры.

Для меня ценным и важным приемом является отображение магического в повседневном таким образом, чтобы тонкая грань перехода из одного мира в другой почти не была заметна ни читателю, ни персонажу, и притом разность двух миров была бы показана как пугающая, фатальная чуждость. Другой мир в Средневековье – это мир, за посещение которого всегда приходится дорого и больно платить, а находясь в нем – весьма внимательно относиться к словам и действием. Ибо в кривом мире и логика кривая, там ловят и на мелочах. Как поймали и Джона Хепберна, епископа Брихина – не спас и материнский крест.