Опыт содомской мистики
Автор: Михайлова ОльгаМногие авторы вставляли в романы тему ЛГБТ просто потому, что она была в моде. Но рассказанная здесь история не выдуманная. Она описана в мемуарах одного второстепенного французского автора XIX века и вставлена мной в роман, разумеется, в солидной переработке.
...Они устроились у камина, куда Этьен подбросил несколько поленьев. В его изложении эта история выглядела просто анекдотично. Это было в квартале Марэ, за улицей Бобур. В старину там было болото, а после того как при Генрихе IV оно было осушено, юг Марэ стал первым в Париже аристократическим кварталом, и туда начали втираться нувориши-буржуа. Старые семьи тут же съехали на запад — и вскоре дворцы превратились в лачуги, на улицах Вьей-дю-Тампль и Сент-Круа-де-ля-Бретонри прописались парижские содомиты, и тут же неподалёку, на Рамбюто, открылись несколько довольно известных борделей и богемных пристанищ. Они с приятелем, Филиппом-Луи Гаэтаном, после вояжей по этим довольно злачным местам, направились на Фран-Буржуа.
Арман обмер. Ему показалось, что он ослышался.
— Вы ходили в кварталы Рамбюто?
Сам он слышал, что большей мерзости просто не существует.
— Понимаю,— усмехнулся Этьен. — Я считаю себя утончённой натурой, но, как ни странно, меня часто очаровывало безобразное и грязное. Так вот, там-то, за площадью Вож, можно пройти в небольшой сад, а из него — через особняк Сюлли на улицу Сен-Антуан.
Туда-то Филипп-Луи и привёл Этьена, уверяя, что подобного он ещё не видел. Это оказалось правдой.
— Особняк принадлежал, — продолжал его сиятельство, — одной светской даме, особе перезрелой и истеричной, Магдалене де Туаниль. Зимой она устраивала приёмы каждую неделю. В тот вечер у неё собралась совсем уж, честно говоря, разношёрстная публика — какие-то отставники, избыточно накрашенные артистки, популярные в дешёвых кофейнях поэты со странными наклонностями, лысые коммивояжёры и несколько светских красавиц, бывших розанчиками во времена Марии-Антуанетты. Филипп-Луи, будь он проклят, оказался её внучатым племянником.
Клермон напряжённо слушал.
Сам Этьен не знал, что предстояло ему этой ночью, ему лишь сказали о неком мистическом ритуале. В подвале дома был ход, приводивший к старой часовне. В полночь все туда и направились. Сначала всё было пристойно, вроде сеансов Бальзамо. Задавались вопросы, горели ароматические лампы, слышались странные шипящие ответы, словно воздух выходил из наполненного шара, струились какие-то зловонные испарения, потом отодвинули занавес, разделявший крипту, и началось такое, отчего Этьена чуть не стошнило. Обезумевшие от смрадных фимиамов бабы, обнажив дряблые телеса, вдруг накинулись на него. Потом оказалось, что мерзкая фурия, тётка Гаэтана, мадам де Туаниль специально для возбуждения этих престарелых ведьм попросила племянника пригласить своего красавца-друга.
— Я порвал бы отношения с Гаэтаном, если бы не понял, что Филипп-Луи понятия не имел, чего на самом деле хотела его нимфоманка-родственница.
— Вы уверены, что он вас не дурачил?
— О, да. Я ведь не закончил. Два жутких педераста — невероятно жирный маркёр Бональди и старый театральный антрепренёр Мэрвель, пока я отбивался от старых жаб, набросились на Гаэтана, содрали штаны, опрокинули, и одному из них удалось получить своё. Вопли бедного Филиппа-Луи, наверное, были слышны даже в Еврейском квартале. Мне пришлось, расшвыряв полоумных баб и оглушив Мэрвеля, вторгшегося своим немалым жезлом в Гаэтана, вытаскивать беднягу с окровавленным задом из этого дьявольского борделя. Едва ли Филипп-Луи мог, согласитесь, ожидать такого. Я не говорю уже о том, что мне удалось спасти только его самого, но его штаны, как трофей, остались в лапах педерастов. Сражаться за них я не пожелал — просто боялся, что на мне самом одержимые бабы порвут бельё.
Арман закусил губу.
— Если же я поведаю вам, как мы полночи по морозу добирались домой к Гаэтану в Латинский квартал, а уже светало, как Филипп-Луи Гаэтан, его светлость герцог де Нарбонн, стонал, словно роженица, прикрывая растерзанный, кровоточащий зад разодранным фраком, как хромал, ибо его ботинок тоже остался в логове бесов, как дико глядел по сторонам подбитым глазом, — местью Мэрвеля, — вы, я думаю, подобно мне, поверите, что едва ли он знал правду о подлинном сатанинском размахе дьявольских прихотей своей тётушки.
Арман всегда отличался живым воображением и, представив нарисованную Этьеном картинку, против воли расхохотался. Его сиятельство меж тем продолжал рассказ:
— Гаэтан умолял меня о прощении, клялся всем святым, что старая потаскуха его обманула. Ну, — задумчиво проронил он, — тут он мог бы и не расточать таких высоких словес, тем более, только чёрт знает, что для Филиппа-Луи свято, — лучше бы просто поклялся своей осквернённой задницей. Бедняга два дня садиться не мог. Мне пришлось вызывать ему аптекаря с квасцами, да ещё сочинить целую историю для объяснения подобной травмы. Но главное, Филипп-Луи чуть не на коленях умолял о неразглашении в свете ужасающих подробностей чёртова шабаша. Такие вещи, если ты склонен к этому сам, чести не делают, но терпятся, но если бы стало известно, что его, наследника герцогского дома Нарбоннов, как последнюю бабу, взял старый антрепренёр, Гаэтан стал бы посмешищем всего Парижа. Поэтому я Филиппа-Луи простил, сочтя, что он за глупую доверчивость своё уже получил...