Нет у меня признаний, а любовь есть

Лента полна любовных признаний. Скоро день влюбленных. Суббота. Утро солнечное, искрящееся, почему бы и не о любви? 

Что вообще важнее любви есть в глобальном понимании судьбы человека? Важнее того, чтобы из все людей найти своего человека, разделить с ним путь? Что-то, наверное, есть... Но это тема для другого флешмоба, и не для такого солнечного дня...

Так получилось, что ни одного прямого признания на весь, полный любви роман...

С другой стороны, еще не вечер, впереди еще два тома приключений... И Эрик еще не влюбился как следует.)))

Но первое непрямое признание главных героев заканчивает первый том Белой Гильдии. 

***

Когда глубокой ночью сборы были закончены, Эмиль запер входную дверь и сухо произнес:

— Я спать. Очень устал.

— Можно, я лягу у дедушки? — Я буквально по звуку выдавила из себя эту фразу.

— Наш дом — твой дом, — не глядя на меня, ответил Эмиль и стал подниматься наверх, снимая на ходу рубашку.

У Эрика, который удивленно наблюдал за мной и Эмилем, брови на лоб поползли. Он только теперь сообразил, в чем причина отстраненного вида брата.

— Вот придурок! — покачал головой Эрик. — Просто идиот!

Он ухмыльнулся, ласково тронул меня за подбородок и стал подниматься вслед за Эмилем:

— Спи спокойно, темная дева. Я ему все объясню сам.

И я пошла в комнату дедушки. Легла на его кровать, под толстое тяжелое одеяло. Мне казалось, что сон придет сразу, так я измучилась и устала, но сон не шел. Я все думала, как и что надо было сказать Эмилю. И что я скажу ему завтра, по дороге в Туон.

Я слышала голоса ребят наверху, они спорили. Спор, как пламя коптилки, то гас, то разгорался вновь. Слов было не разобрать. Когда все утихло, я стала думать о войне и о той прекрасной, убитой Эмилем ведьме. Я все крутилась и крутилась на кровати. А потом заскрипела лестница. Эмиль спустился, прошел на кухню и стал греметь ковшиком. 

Повинуясь внезапному порыву, резкой, острой необходимости успокоить его и успокоиться самой, дотронуться до него, узнать его чувства, я выбралась из-под одеяла и пошла к нему.

Он стоял голый по пояс, уперев руки в подоконник и вглядываясь в окно. Его освещала только луна.

— Почему ты не спишь? — Я подошла, встала рядом и накрыла его руку своей ладонью.

— Я на линии фронта случайно оказался... — хрипло произнес Эмиль. Он помолчал, глядя в окно, чувствуя тепло моей руки. — Я ехал к тебе. Я очень скучал... И очень волновался...

— Четыреста семьдесят верст? — Я нежно сжала его длинные пальцы.

— Четыреста семьдесят верст, — кивнул он и повернулся.

Тогда я обвила его спину руками, а он прижал ладонью мою голову к своей тощей груди и запустил в мои волосы пальцы.

— Только я не успел...

— Ты успел, — прошептала я. — Твой компас. Я его потеряла... Вернее, оставила... В трюме ойёллей... Никак не могла его взять с собой... Хотя очень хотела... Он был со мной все лето и все эти дни... — Я понимала, что никак не могу начать говорить о главном, что позорно трушу. — Эмиль... Я должна рассказать тебе кое-что... очень важное... о себе... Я...

— Я знаю. — Он мягко дотронулся подбородком до моей макушки. — Ты – иттиитка.

— Тебе Эрик рассказал?

— Нет. Сам понял. Видел твои жабры. Замечал, что в вопросах чужих эмоций ты всегда играешь на опережение... Всякое замечал. Так и разобрался.

— Прости... — Мне стало одновременно и ужасно стыдно и очень легко на душе. Выходит, он все знал...

— Тебе не за что извиняться. — Я почувствовала, что он улыбается. — Ты поступила мудро. Волшебницам не стоит всем рассказывать, что они волшебницы.

Больше ничего не хотелось говорить. Он сказал по-настоящему важные слова, такие, которые выпустили, наконец, мою душу на свободу. Другие были бы лишние. Я обняла Эмиля крепче, слушая, как стучит его сердце, чувствуя, как в нем распускается такая бесконечная, безмерная нежность, которая, словно могучая волна, подгребает под себя все. И робость, и страх, и ревность, и тяжелое от убийства сердце, и прочие сомнения и тревоги. Нежность росла и росла. Эмиль стоял в этом облаке и не знал, что делать.

Я сама отняла щеку от его груди и подняла глаза. Тени от надбровных дуг, носа и губ причудливым узором лежали на его прекрасном усталом лице. Не было больше сил терпеть. Не было ни единой причины не обвить Эмиля за шею и не потянуть к себе его голову.

Он покорно склонился. Губы его коснулись моих так осторожно, так трепетно, как истинно верующие касаются губами своих святынь. Руки и ноги мои вмиг стали слабыми. Могучая эмоция, умноженная древним даром, на мгновение поместила меня в междумирье. Туда, где останавливается время, сохраняя для памяти ныне живущих и грядущих поколений моменты сильнейших впечатлений, дарованных жизнью. И там, в этом междумирье, я поцеловала Эмиля в ответ. Я поцеловала его чуть смелее, но не слишком. Потому что женская природа всегда берет на себя любовь, но при этом старается не уязвить гордость мужчины.

Я слышала все то страшное смущение и всю ту невысказанную, не выраженную нежность, что он удерживал в себе невероятным, напрасным, но зачем-то нужным ему усилием воли. Пусть. Я не стану его торопить. Достаточно того, что он рядом, крепко прижимает меня к груди и осторожно целует в губы...