Признание в любви

У меня тут как-то очень длинно сейчас будет. Звиняйте. Один из самых любимых текстов, которые я писал, а не всякие там эпические мордобои, как может показаться тем, кто давно меня читает:

Она ждала внутри и коротала время в компании с кувшином.

— Зачем ты здесь? — спросил он сурово.

— А что? Нельзя? — отозвалась она с вызовом, — ну выгони женщину в ночь, гостеприимный Автолик.

— Зачем ты здесь, в Пагасах? — повторил он.

— Не ради тебя.

— А ради кого? Менны? Ведь всё это, — он обвёл рукой вокруг себя, — ради Менны? Его мести троянцам?

— Ты не понимаешь, — процедила она со злобой, — и не поймёшь никогда. Ты — перекати поле, сам говорил. Ты никому не служишь, ни к кому не привязан. А я — Хранитель Покоя. Ири. Хранитель Трона, если угодно. Это мой долг.

Она икнула.

— Зараза...

Вздохнула и задержала дыхание. Автолик огляделся по сторонам и увидел, что кувшин на столе уже не первый.

— Давно начала?

— Не твоё дело.

— Да уж, конечно.

Он сел на ложе рядом с ней, но не касаясь. В тусклом свете масляной лампы показалось, что её стоящие торчком соски темнее обычного. Покрасила? Как видно да. И благоухает чем-то. Хотела быть сегодня красивой и желанной. Он не приходил, и она начала пить.

Он не знал, что у неё творилось в голове на самом деле. Она металась. Он не знал, что всё это время она думала не о том, как здорово будет на нём попрыгать после долгой разлуки. Нет, она обдумывала предстоящий разговор. Свои слова, его ответы, свои ответы на его. Перебрала их кучу, аж голова разболелась.

И ничего не придумала. Сидела теперь рядом, отстранённо. Огрызалась. Хотела оттолкнуть. Хотела обнять.

Они молчали. Огонёк лампы плясал в темноте. Снаружи обыденно гудел лагерь. Взрывался хохотом, временами восторженным рёвом. Привычно звенели струны. Привычно сотни глоток тянули песню.

— Пирриха! Пирриха!

Куреты плясали вокруг костра. Голые. С оружием. Будто бились насмерть, вот только мечи тел не касались, пролетали на волосок в стороне.

— Пирриха!

Двое с мечами у самого костра. Шаг, выпад, пируэт. Остальные встали в круг. Руки на плечи. Шаг влево, шаг вправо. Ноги отбивали ритм.

Куреты славили своего бога. Зевса Астропея, «Мечущего молнии». Высверки их мечей в пляшущем пламени костра — как молнии Громовержца.

Зевс — бог воинов. Критяне мало ему жертв приносили, а зря. Посейдон, бог моряков, не защитил своих детей критян от пришлых воинов.

Грядёт Зевс. Ему править. Автолик видел это ясно. Достаточно было съездить в Калидон.

Миухетти, не сказав ни слова, молча придвинулась к нему. Положила голову на плечо.

— Мы уходим завтра, — сказал Автолик.

Она не ответила.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

Вновь молчание.

— Ну ладно.

Он отстранился и встал.

— Я пойду туда. Нам, наверное, лучше не прощаться.

— Ты... из-за Ификла? — спросила она.

Автолик поджал губы.

«Из-за Ификла. Из-за Эдипа. Из-за Сфинги».

Он не ответил. Сказал лишь:

— Сейчас мне лучше быть там, с воинами. Спокойной ночи, Амфитея.

На языке вертелось другое слово:

«Прощай».

— Подожди.

Она выпрямилась.

— Прошу тебя, сядь. Я хочу тебе рассказать. Кое-что.

Он несколько мгновений колебался. Сел. Чуть в стороне. Она заговорила:

— Мерихор взял меня с собой, чтобы я училась. Первое и последнее наше путешествие... Какой дурой я тогда была. Надменной...

— Надменной? — удивился Автолик, — я даже представить тебя такой не могу.

— Ну а как ещё сказать? Ну, может не надменной, но самоуверенной. Да. Излишне самоуверенной. Понимаешь, когда вот так живёшь, как я, в таком окружении лет с... Десять мне тогда было, когда маму с отцом...

Она помолчала немного. Автолик тоже молчал, не торопил. Видел прекрасно — неуместна сейчас его привычная манера, которой он обычно разбалтывал мужчин: «А он? А она? Иди ты?!»

— Когда живёшь в окружении ири, — снова заговорила Миухетти, — поневоле начинает казаться, что ты всемогущ. Что ты — бог. Надо поставить в дальней стране «своего» царя? Ири поставят. Надо убрать мешающего нечестивца? Уберут. На каждую войну Величайшего приходилось два-три деяния Хранителей, которые позволили Священной Земле достичь своих целей без войны. «Яд и стрела никогда не подводят».

— Анхореотеф? — спросил Автолик.

— Не он первый. Так продолжалось веками. При Безумце затихло, потом возродилось. Мерихор поехал в Фивы, чтобы отвратить нечестивца Лая от поклонения Рогатому Загрею с жертвоприношениями детей. Он должен был показать Лаю выгоды от принятия Миропорядка Маат и это казалось вполне осуществимым. При Амфионе Фивы процветали. Мерихор рассчитывал достучаться до разума Лая простым напоминанием об этом. О выгодах. Раскрыть глаза на нынешний упадок. Но тут в игру вступили интересы Трои.

— Фирей Ликоктон пришёл в Дельфы, — кивнул Автолик.

— Да. Бог Врат. Губитель. Но и сам Лай оказался далеко не так прост, как нам казалось.

Фирей — «Дверной». Ликоктон — «Убийца волков». Всё это — эпитеты Аполлона.

— Он вёл собственную игру, — догадался Автолик.

— Да. Он отрицал перед Мерихором жертвоприношения детей. Поклонялся богу лозы, нашему Дионису, но в своих покоях держал идол Рогатого. Отец... — она запнулась и поправилась, — мой приёмный отец его видел. Лай объяснил, что это не Загрей, а фракийский Нотис.

«Нашему Дионису» — Дионис упоминается в табличках Пилоса, причём именно, как бог вина. Однако параллельно в архаике древние греки поклонялись Рогатому Загрею, которого иногда называли «Старший Дионис». Нотис, он же Бассарей — его фракийский «аналог». Вероятно Дионис, изначально микенский бог, со временем приобрёл черты фракийского. В классическую эпоху греки уже не сомневались в его фракийском происхождении.

— Умирающий и воскресающий. Я слышал о нём, — сказал Автолик.

— Лай действительно окружил себя фракийцами. Самая преданная рабыня у него была фракиянка.

— Преданная рабыня? — удивился Автолик, — он же...

— Да, — кивнула Миухетти, — он был мужеложцем. Но чужая душа — потёмки. Я не знаю, как образовалась их взаимная привязанность. Тем более, что это была рабыня Алкмены, а вовсе не Лая. Знаю только, что на самом деле она служила ему. Она и сыграла роковую роль...

Миухетти глубоко вздохнула и добавила:

— Хотя доля моей вины не меньше.

Она вновь потянулась за кувшином.

— Тебе не хватит? — спросил Автолик.

Она помотала головой. Вино в тусклом свете чадящей лампы виделось чёрным.

— Кро-овь... Я пью кровь. Так про меня вроде ещё не говорили, — Миухетти криво усмехнулась, — но ничего. Ещё скажут...

Автолик молчал, глядя, как она пьёт до дна и наливает снова.

— Ты ведь уже понял, что Ификл любит меня? — спросила она медленно.

Акрат неумолимо подбирался к её разуму. Она говорила всё медленнее и при этом громче.

Акрат — спутник Диониса, даймон неразбавленного вина.

Автолик кивнул.

— Это он сразу. Чуть ли не с первой встречи. Палемон тоже, но тут он, старший, брату уступил. А я — дура... Мне бы понять...

— И ты ответила взаимностью?

— Нет. Говорю же — дура. Дура дурацкая дурища. Я вела себя... благосклонно. Хвостом вертела. Как же, такие парни. Мужи. Ификл овдовел уже, а Палемон женат. Но я и перед ним... Хотя меньше. Но и того хватило.

Она снова потянулась к кувшину.

— Хватит, Хетти, — Автолик отобрал у неё кувшин.

— Хетти... Я тогда снова стала Амфитеей и меня пьянило даже от этого имени.

Она подпёрла щёку ладонью, но та соскользнула, и голова мотнулась.

Амфитея засмеялась, злым неприятным смехом, икнула и поморщилась.

— Отдай.

— Нет.

— Мужчина... Справился? Ну и хрен с тобой...

Она надолго замолчала, но он по-прежнему не торопил.

— Мегара приревновала, — наконец продолжила Амфитея, — она была...

— Я знаю, кто она была, — сказал Автолик, — я уехал из Фив за год до вашего появления.

Мегара, гордая заносчивая Мегара. Дочь геквета Креонта, жена Алкида. Красоты она была просто неземной. Богини завидовали.

А может и правда? Кто-то из богинь позавидовал, вот всё и случилось?

— Её подучила эта фракиянка, рабыня Алкмены. Подучила меня отравить. А яд выпил Мерихор. Но мне даже похоронить его не дали, как подобает... Там такое началось... Я сразу поняла, что это Лай всё подстроил. С фракиянкой. Потом подтвердилось. Я бежала. А Палемон...

Она спрятала лицо в ладонях. Автолик сжал зубы. Теперь он всё понял.

— Говорили, что Алкида поразила безумием Гера, — сказал он, — вот только никто толком не знал за что.

— Может и Гера. Но правдивее будет сказать, что я. Он действительно обезумел. Мерихор же стал им другом. Палемон убил её. Мегару. А Теримах... Ему было десять. Он пытался защитить мать. От отца родного. Которого обожал. А Палемон... Ему же взрослого мужа убить — что пальцами щёлкнуть. А уж мальчишку... Случайно, конечно, да кому теперь от этого легче?

Автолик не выдержал и выпил сам, прямо из кувшина. Всё встало на свои места. Палемон в ярости убил жену и сына. Когда осознал — хотел броситься на меч. Брат не позволил. Никто никогда не любил Алкида так, как его брат.

Они бежали в Тиринф, где Ликимний очистил Алкида от пролитой крови. Но тот не простил себя.

«Он ищет забвения».

Что же до Амфитеи...

— Я бежала в Эфиру, — сказала она, — и там познакомилась с Эдипом. Он сын пастуха, даже вроде приёмыш. Но поднялся высоко. Был тогда вожаком лихих людей. Пиратствовал. Бездетный басилей Полиб стал его привечать, как сына, приручать и усмирять, как дикого зверя. Эдип стал чем-то вроде лавагета. Тайного. Начал фиванские земли покусывать.

— И тогда ты задумала месть, — сказал Автолик.

— Да.

Она подняла на него глаза. Их взгляды встретились. Никто не отвернулся, Амфитея смотрела с вызовом.

— Да! Я трахалась с ним целый год! Тогда он не был этим жирным боровом. Он был смелым и сильным. А мне нужна была помощь. И я стала Сфингой.

— Душительницей.

— Я верховодила большей частью его людей, а он «удалился». Таков был наш уговор. Мы отлавливали ближних Лая и его гекветов. Зажиточных телестов, которые поддерживали басилея и поклонялись Рогатому. В первую очередь хватали их сыновей. Я... Я убивала их лично. Чтобы молва шла именно обо мне. Мне было мало убить Лая. Ты не представляешь, что мне стало известно. Жертвоприношения детей... Их были... сотни. И все молчали. И многие не из страха. Это безумие распространялось уже за пределы Беотии. Эта гниль, мерзость...

Автолик уже знал, чем всё закончилось.

— А потом Эдип убил Лая в «случайной» ссоре на дороге в Дельфы. Затем пришёл в Фивы и перед Креонтом подрядился избавить город от Сфинги.

— Избавил, — подтвердила она, — и тогда я, наконец, вернулась домой.

— Спасибо, — сказал он, — что рассказала. Я понимаю, как тебе было трудно... Рассказать мне это всё.

— Автолик?

— Что?

— Останься, прошу тебя. Не уходи.

— С чего ты взяла, что я собираюсь?

— Ты не понял. Я о другом. Не уходи в поход.

«Дальше, брат, она начала меня уговаривать уехать».

«Я ей пообещал, что мы с Палемоном дальше Лесбоса не пойдём».

— Почему?

Она вновь спрятала лицо в ладонях. Сердце рвалось на части. Повсюду огонь, дым, смерть.

«Тесей! Тесей! Слава!»

Она говорила с троянским купцом Астапи-Астпилом. И рассказала ему всё. Когда. Где. Сколько.

Купец уже несколько дней, как отбыл. И ветер попутный.

Она не могла допустить, чтобы эти головорезы причинили вред людям за морем, мужчинам, женщинам, детям, которые ни в чём не провинились перед Страной Реки. Они даже косвенно не виновны в смерти Анхореотефа и уж точно не заслуживают ненависти Менны. Они не троянцы.

Она жаждала мести, думать ни о чём не могла, кроме того, чтобы убийца её родителей скорее сгинул.

Она не могла сказать об этом Автолику. Все эти головорезы Ясона просто изменят планы. Они собрались здесь не для того, чтобы просто разойтись по домам.

Но трое мужчин, которых она любит... Они будут там.

Сердце рвалось из груди. Обливалось кровью.

— Не уходи... Умоляю...

Автолик поднялся.

«О чём-то тёрла с одним тканеторговцем из Сидона».

Он посмотрел на неё. Она подняла на него глаза. На щеках блестели мокрые полоски.

«Не скажет».

— Не будем прощаться, Амфитея. Я люблю тебя.

Он вышел прочь. Знал — она не побежит следом.

Миухетти рухнула на постель и разрыдалась.