Неопубликованное. Служба безопасности H&H

Познакомились с квартирантом напротив мы довольно просто – я споткнулась о тело.

То, что напротив въехали какие-то люди, было заметно только по ночам, днем мы никак не пересекались. Да и мне было не до того, я только-только оказалась в Холборне, потом родился Джейсон, потом, когда сыну было полтора года, ушел Джек, верней, я его ушла в ответ на регулярное «собери мои вещи». Потом Джек вернулся, потом ушел снова. В те его припадки мне было так плохо, что я вообще не соображала, что происходит вокруг. Я вышла на работу, моей зарплаты хватало на няню для Джейсона и еще немного ему же на памперсы, поэтому когда в квартиру напротив входили какие-то бабы в неурочное время дня, я считала, что там подпольный притон. Или что там еще может быть, если там громко ночью и тихо днем? Но всегда не настолько громко, чтоб достоверно можно было понять, что внутри. Жильцов я никогда не видела. Только табличку на двери «Hepburn&Hepburn» - иногда оттуда по нескольку дней подряд не доносилось ни звука, и мне было без разницы, актуальна ли та табличка или она осталась от прежних квартирантов. 

Джейсону было почти три, когда я стала немного соображать о чем-то, исключая пропитание, когда он стал более-менее спокойно спать по ночам, а с ним вместе – и я. Но все равно, мне было проще уложить его и только потом добежать в круглосуточный за молоком и печеньем на завтрак, я использовала эти двадцать минут до магазина и обратно, как глоток воздуха для себя лично, когда я никому ничего не должна… поэтому первое, что я сделала, когда, тихонько отворив дверь, выскользнув на площадку, чуть не упала, потому что споткнулась о… о… о человека?... первое, что я сделала, это разозлилась. 

Очень разозлилась.

Вот вашу ж мать! Никто не имеет права отнимать у работающей матери капризного трехлетки ее двадцать минут одиночества! Тем более, долговязый бухой детина, косая сажень в плечах, вольготно разлегшийся на моем придверном коврике, гад. 

Не знаю, что остановило меня от того, чтоб со злости пнуть его по чему придется ногой. Я не люблю людей, я не люблю мужиков, я не люблю пьяных людей-мужиков, я их боюсь. 

Не знаю, что остановило. 

Инстинкт, наверное. 

И то, что коврик под этим чуваком – мой коврик! – промок от крови.

Если бы он разбудил Джейсона, пока я затаскивала его в квартиру – в собственную, куда ж деваться! -  я бы точно его убила. Но он, слава богу, был тих, как ангелочек, только мотал белокурой башкой. Даже не стонал. Но дышал еще, что не могло не радовать, судя по количеству крови, впитавшейся в коврик. Звонить в службу спасения до того, как посмотреть, что с ним, я побоялась – еще откинется, как потом объясню? Положила на кафельном полу кухни, где пятна было легче отмыть, распахнула куртку – матерь божья! Что за чистая работа! Да тут еще одна рана в боку, кроме сквозной в плече правой! А дальше уже чисто профессиональное – разрезать одежду, промыть, продезинфицировать рану, остановить кровь, наложив жгут. Та, что на боку, кровить уже переставала… документов в куртке не было, шмотки довольно дорогие, под мышкой – кобура со стволом, рожа смазливая.

- Ебать! – это было первое, что произнес мой пациент, ощутив живительное действие спирта на своей простреленной лапке, мгновенно сел и открыл глаза. 

Глаза на совершенно белом от потери крови лице казались очень яркими – синие. И я ошиблась в его смазливости, парень был бы охрененно красив – ну, если б не половина рожи, заплывшая от синяка на скуле. И пострадавшая татуированная бицуха тоже внушала объемом.

Я разозлилась снова. 

Я не люблю, когда выражаются неэстетично. Еще со времен Джека Кеннеди не люблю. И потому рявкнула:

- Закрой пасть. Ты кто такой, мудила несчастный?

Противоречивая команда его не удивила:

- Допустим, мудак, чо такого. Не был бы мудак – не подстрелили бы. Но почему несчастный?

- Только самый разнесчастный мудак может позволить себе заляпать своей мудаческой кровью коврик у моей входной двери, потому что я тебя заверну в него и закопаю, как только ты оклемаешься. Ненавижу кровь.

- Хепберн. Патрик Хепберн.

- Сосед?! Шотландец, что ли?

- А что, извиняться надо? Прости, сегодня я не в килте.

- Кэролайн Эйр. Есть кому позвонить?

- На вот, звони, Кэролайн Эйр, - вытащил целой рукой из куртки телефон. – Да не в полицию, дура! Найди номер в списке, подписанный «родственник 4». 

- Четыре? – да, это был и впрямь глупый вопрос, но вырвалось.

- Ну да. Их четыре, но номерами два и три я почти никогда не пользуюсь, себе дороже.

Родственник номер? Он что, из гейской семьи? Мысли лезли в голову совершенно дурацкие.

- Тогда, может, сразу номер один?

- Нет. Беспокоить леди-мать совершенно ни к чему, да еще во время спектакля. Давай четвертого.

- Слушаю, - раздалось в трубке почти сразу после гудков, и я поперхнулась, потеряв дар речи.

Голос очень мягкий и очень холодный. У меня было такое ощущение, что мне под подбородок приставили пистолетное дуло, аккуратно обернутое замшей – чтоб не оставлять отпечатки пальцев.

Вот с тех пор я и боюсь Джона Хепберна. 

Еще до того, как заглянула ему в глаза.

- Давай сюда, - нетерпеливо бросил Патрик, сразу понявший, в чем дело, и перехватил трубку левой рукой. – Родственник, мне нужна твоя помощь, приезжай на базу. Сейчас, сейчас, как раз успеешь попрощаться со мной. Ну да, как ты сказал. Ну да, мудак, мне уже сказали. Ну да… да что вы все заладили?! А почему ты думаешь, что вообще его можно было снять тихо? Да пошел ты знаешь куда?! Ок, главное, знаешь. Короче, жду.

Опустил руку с телефоном и сразу лег, выдохнул. Тут только понятно стало, что ему очень больно – по тому, как задергался угол рта, как прикусил губу. Вынула у него телефон, глянула на пустой экран:

- Кому еще звонить, сокол? Жена, подруга, любовница, безутешные сироты?

- Свят-свят. Один раз побыл женат, дальше не ко мне. Но это не значит, что я твой на сегодняшний вечер, детка. 

В кровище – аж черный весь, еле шевелится, половина лица всмятку, дыра в боку, правая рука висит плетью. Тут я заржала. Потому что это из ряда вон же:

- Да кому ты такой нужен?!

- О, ты даже не представляешь, Кэролайн Эйр…

Лежа навзничь на дешевом сером кафеле кухни, он улыбнулся.

Теперь, по прошествии четырех лет, могу сказать - сукец знал себе цену.

И это свое коронное «всё намного проще, Кэрол» он первый раз произнес, когда встал между мной и кулаками Джека Кеннеди. 

***

Родственник Четыре явился чуть больше, чем через четверть часа – телепортом, или как, я не узнавала. Бог ты мой, как сидел на нем дорогой темно-серый костюм! Костюм и рассматривать куда комфортней, чем поднять взгляд и посмотреть в серые же глаза. Лицо правильных черт, чем-то похожи с пациентом, но такое… ничем не примечательное особо. Спросят про приметы – ведь и не сообразишь сразу, разве что на скуле – шрам два с половиной сантиметра длиной, и если бы не практика в отделении челюстно-лицевой хирургии, я бы не догадалась, сколько нехреновой работы тут было, чтоб поставить кость на место без серьезных последствий. Ну ничего себе родственник! 

Я до сих пор думаю, что на открытии Олимпиады именно он должен был спускаться с вертолета, не Дениэл Крейг, несмотря на все миллионы последнего. 

Джон Хепберн определенно выглядел круче.

- Лестница, Кэролайн… - сказал он только вместо приветствия и, сама не понимаю, почему, я отправилась к двери. 

- Вы меня очень обяжете, - донеслось в спину весьма учтиво. 

Вот как, спросите вы меня, человек, которого я видела первый раз в жизни и не сказала которому ни слова, мог одним взглядом отправить меня мыть лестницу в нашей парадной, когда мне до побудки на работу оставалось четыре часа сна? Но подивилась этому я уже когда обнаружила себя за пределами квартиры с тряпкой в одной руке и ведром воды в другой. В перчатках и с флаконом перекиси водорода.

Ругнулась и осмотрелась. Мне повезло – младший Хепберн, вероятно, вполне нормально дошел бы до своей двери, но двух шагов не хватило, отрубился от болевого шока мне на порог. И кровью сильно заляпать лестницу не успел, только вот коврик… я свернула многострадальный коврик, сунула в ведро с мыльной водой, выполоскала, залила его перекисью водорода. Прежде, чем выбросить, конечно.

Потом вернулась в квартиру.

О чем родственники говорили, мне неведомо, но при моем появлении негромкий разговор сразу стих. Патрик Хепберн выглядел уже немного более живым, чем в первые минуты нашего знакомства. А Джон Хепберн продолжал выглядеть, как обычно. МИ-6, ветеран британских войн за независимость торговли в точках, которые вслух не называют, сказал как-то его племянник, и если бы на той войне его настигло непоправимое, на могильной плите полковника значилось бы «Джон Крайтон». Вот работка, даже умирать не самим собой, никогда не понимала, в чем кайф. 

Полковник в отставке Крайтон без сострадания поглядел на запачканный племянником пол кухни, потом на меня лично.

- Мисс Эйр, - сказал он, - весьма обязан вашей расторопности, не говоря уже о профессионализме. Сожалею, что причинили вам столько неудобств в такой неурочный час. Примите мои извинения. Полагаю, будет уместно предложить вам возмещение за беспокойство.

Три купюры весьма приличного достоинства легли на кухонный стол под блюдце чашки с недопитым кофе – и все это было исполнено самым естественным жестом. Потом оба джентльмена встали, разве что не щелкнув каблуками, и удалились. И этот, младший, ушел своими ногами, и если бы не пятна на кафеле, не окровавленные бинты в раковине, можно было считать, что все это мне примерещилось.

Еще целых три часа сна! Мне некогда было думать о том, что бы все это значило.

Я упала на постель, не раздеваясь, и отключилась.