Жаворонок и жар-птица

Жаворонок уже есть. Мы его не видим, но он  уже есть. Песни пока нет. Полдня пока нет. Густого солнечного полдня нет, и глухой песни. Высокой, звенящей, но глухой. А жаворонок есть. И других птиц полно. Все в песне и трелях, все. А жаворонок молчит. Мерзнет. И молчит. И гула  - тоже нет.  Не слышно.  Только ухо к земле и оттуда взгляд в небо, сквозь высокую и сочную траву. А из неба падают парашютисты. И их – много.  Без гула. Со звоном. Они выпрыгивают в небо. И падают обратно.

И звенит земля колокольчиками. Звенит. 

Подносишь ухо к земле и слышишь звон стоялый. Уберешь ухо, а звон остается. Прозрачный, синенький, тонкий. Комариный. Колокольчиковый. А вокруг – одуванчика пух в разной степени созревания лунного и никаких колокольчиков, а звон – есть. И слышно, как крутит пропеллер парашютист, выпрыгивая из одуванчика от любого дуновения. Весь этот десант, весь этот пух. Легче легкого. Но пока еще ни вина, ни меда. Поздно. И рано.

Всю ночь крючком висел корабль,

цепляя Луны за губу,

скрипели пальцы от подагры,

скрипела сыром мышь в углу.

Катались розовые зайцы,

сбивая тучи в колобки,

пока высиживали яйца

заката крупные мазки.

Лежали люди до рассвета,

блестели в темноте глаза,

и падали стихи в поэта,

не выпадая никогда.

Но хрен бы с этими стихами,

когда, в малиновый рассвет,

весь этот город злое пламя

пережигает в яркий свет.

И ты, проснувшись на рассвете,

вдруг понимаешь, что погиб,

и ловишь рыжие пушинки,

срывая шапку, скальп и нимб.

Чистый лоб и деревенский румянец, волосы, цвета льна и ветра, небрежно, снопом, рассыпанные по плечам, губы, что влажно блестят, тот же влажный блеск, что в глазах, играющих в хрусталь и отражения, ямочки и прозрачные синие жилки, что бьются в такт заполошному сердцу. Притягательность, она в воздухе, в молодости, в живости чувств, в самой возможности вспыхнуть в любую минуту, как сложенный в комочек порох, соструганный со всех спичек, именно в этом. 

Где-то дальше, на заднем плане в прихожих сумрак. В сумраке, внутри врезанной в тишину рамки, дверь с  тиканьем часов, с прохладой летнего утра, угол пошарпанного временем шкафа, такой же пошарканный, как вся случившаяся в сумраке жизнь, дубовый паркет и обувной коврик, с неизменными разномастными тапочками, разноразмерной обувью...

Жизнь стареет быстрее живого человека. Стареет его отражение, дряхлеет медленное движение, ветшает память и истлевает блеск, вся та радость, которой одной и жив любой на свете. С каждым прожитым днем, тиканье часов все быстрее и все медленнее колыханье ситцевой шторки, отделяющей жизнь от пространства, в котором все, рано или чуть позднее, встречаются и живут. Серебро памяти, светлый свет, любая надпись. Угол шкафа, паркет и часы. Люди и их отраженье.

Мир большой, больше жизни, но меньше Любви. А небо – прозрачнее.

МЫ все когда-нибудь умрем. 

Это очевидно. 

И трели птиц прольются в синеву,

зальют ее до кромок горизонта, 

до самого разорванного края.

Как желуди прошедшие сквозь зиму,

без шляпок, без перчаток, в скорлупе - 

потрескавшейся,

в вырезанных листьях

и в этой настоящей тишине

с обломанным молчанием, 

и все же...

любая жизнь дается для любви, 

не той, что выворачивает души, 

не той, что выпадает, как дожди 

из черного, обветренного неба,

а самую обычную, земную... 

Едва полюбишь - смерти уже нет

и все, что есть - в тебе, едва полюбишь, 

прозрачный ветер, чистый мир и свет, 

соединяющий движения и души.

Санька построила мавзолей для пчел и некромантов. Некроманты не выдержали тепла души санькиной и подохли, а пчелы заселились. Вот-вот потечет мед полноводной рекой. А Санька - расстроилась.

- Жалко-о...

"чего тебе жалко?"

- некромантико-ов... Хорошие... бы-ыли-и...

- туда им и дорога!

- нет!!! хорошие!

- были. да сплыли.

- бегали туда-сюда, суетились, хламидками своими размахивали. знаешь, такими темненькими, греческими, прям мурашики.

"по коже".

- но... не выдержали тепла моей души... 

"и подохли".

- остались только пчелки... слышишь, гудят чего-то...

"ты им цветочков посадить хотела, а вместо этого мурашей подселила".

- хотела я им цветочков, деревьев всяких...

- а чего ж тогда?

- не успе-ела-а...

- не плачь, пожалуйста, зато, вон какой домик забабахала...

- да. домик получился, а мурашики - нет. почему-то...

"Эх, Санька, трудовая твоя душа, небесная пчела".

- медом угостишь?

- угосчу. если получится. а... ты курицу любишь?

- сложный вопрос, не знаю...