Картина

     Он плыл в струях музыки, окрашенной в разные цвета, и другие плыли вокруг. Струиться и звенеть, переливаться множеством оттенков – это было так весело и легко… впервые среди друзей, которые играли, выплетая искрящиеся мелодии, фонтаны нотных брызг, букеты ароматов. Но в то же время он шёл по городу – причудливому городу, синему с серебристо-лиловым и полному затейливых домиков и садов, летящих башен, невыразимой красоты скульптур и колокольного звона; он кружил по удивительным паркам, где так и тянуло заблудиться, а на клумбах со сложными узорами из цветов можно было прилечь, выспаться и заодно подкрепиться душистой пряной пыльцой. Он заходил в дома, заглядывал в окна; видел картины, от взгляда на которые хотелось то смеяться, то плакать, и слёзы текли по его лицу, и смех друзей вторил его смеху… а потом он создал и свою картину – из этого смеха и тихих слёз, из самых далёких прозрачных нот тоски и искорок страха, из радости этого города и тепла тех, кто окружал его. Картина была прозрачна и невесома, как воздух, она и была воздухом, ветром; но была и вечна, как город… она вроде бы пела, а может, шептала, рассказывая странные, страшные, забавные, завораживающие сказки.

     И его друзья, которых он уже знал так хорошо, словно рос среди них с рождения, зачарованно любовались картиной и звали любоваться других; обходили её вокруг, сверху и снизу и насквозь, ловя каждую ноту и завиток его улыбки, усмешки, обмана, доверия, печали, любви.

     Кем были его друзья, он не думал; это было совершенно неважно. Он видел – когда именно этим словом обозначало гамму нечеловеческих ощущений его пока ещё человеческое сознание – видел полупрозрачные фигуры, полупарящие над улицами полупрозрачного города. Иногда они были похожи на детей, ведь лишь детям мог принадлежать столь искренний и дружелюбный смех. Иногда дети словно таяли, теряли плотность, размывались, и за их спинами появлялись – звучали – мерцали тени, уже не имеющие ничего общего с очертаниями людей, да и вообще с какими-либо известными ему существами.

     Но его эта двойственность не пугала. Он чувствовал – знал – что любой их облик не таков, как видит он; но в то же время – всё так и есть, всё правда. Много граней и разновидностей правд… причудливо сплетённых в истину, а она в том, что друзья рады ему без притворства, смеются без яда и любят его.

     Он то ли плыл, то ли шагал, то ли разноцветной ароматной песней струился по миру, который и сам был соткан из музыки и ароматов; был холстом, по которому причудливо разлит разноцветный акрил. Тёмный и светлый, пастельный и яркий. Вот такую картину, объёмную, уходящую в четвёртое, пятое и множество иных измерений, увитую нитями звёздной пыли, он видел.

     Друзья – мелодии – дети с искристыми глазами и встрёпанными вихрами множества оттенков – говорили много интересного и важного. И ему, и просто между собой. Иногда в голосах мелькали ноты печали, но мигом таяли, бликами солнца на воде в облачный день. Всё было о пути… о дорогах, множестве дорог, и по иным можно было идти одновременно, он и понимал это, и вовсе не понимал. Не выбирать одну из дорог, а выбрать все, что влекут тебя, и быть может, в то же время остаться на месте, осмысливая пути самого себя – всех себя – идущих по тем дорогам. Он спрашивал, друзья наперебой объясняли и предлагали даже показать, но что-то мешало ему увидеть ясно. Это озадачивало, что в свою очередь удивляло и кажется, смущало их, а ему вовсе не хотелось их волновать. Разберусь, беззаботно отвечал он, у меня на это сколько угодно времени. Это друзьям нравилось, и они просили его соткать из мелодий, бликов, теней и запахов ещё разных прекрасных картин. Узоров, предложил он, я могу сплести узор из нитей судьбы, осколков памяти… я могу оживить дракона. Себя, без удивления кивнул самый близкий и лёгкий его друг, чья песня струилась с ним в унисон, кто первым поймал его в вихре – падении? – и привёл сюда. Сплети нам себя, и тут-то мы полетаем! А ещё бабочки. Ты весь путь думаешь узоры на крыльях бабочек…

     Ещё он думал грозу, вспышки золотых молний; ещё почему-то алые вздохи огня… и бурю, бурю без края, неистовый чёрный с синевой ураган. Зелёные листья, влажные от дождя, на фоне свинцового неба, расчёркнутого блеснувшим из-за туч лучом солнца.

     И всё это создавало узор, картину, которая словно имела объём, нет, более трёх граней пространства, он сам был и взмахом кисти, и мазком краски, и созвучием нот; картина впитала его, как и друзей, как и все отголоски прошлого, и крылья бабочек трепетали. И в то же время он был извне, творцом, художником – вплетал всё новые нити, капли и линии цвета… сотен, тысяч цветов, и ощущал себя столь счастливым, каким не был ещё никогда.

     Когда узор завершится, думал он, я закончусь. И наконец смогу лететь дальше… и рисовать вновь. Нечто схожее с тем, что было, а может, совсем иное, невообразимое… и это так интересно!

     Сперва голос был лишь далёким обрывком воспоминания, неясностью, тенью. Он и его прилежно стал рисовать… и тут понял, что на картине эта тень – диссонансом, фальшивой нотой, разрушающей всю стройность песни, всё его стремление прочь, из здесь-и-сейчас в неизвестность. Остальные, казалось, поняли тоже: в их кружевах появилась печаль. А он уже ловил это смутное, ускользающее нечто, уже вслушивался, уже… узнавал. Ченселин. Его прежнее имя. Кто-то очень вдали, очень тихо, едва различимо звал его по имени.

Проклятие Звёздного Тигра. Том I - Путь Круга