Картины и художники в книгах
Автор: Белова Юлия РудольфовнаНу как — продолжим наши игры?
Как я уже писала, у меня в произведениях не только есть художники, но и сами картины. В том числе процесс написания картин, вопросы, что есть искусство, что есть красота. Вот, кстати, вопрос по ходу действия — фотохудожников будем рассматривать или нет? И еще один — а что понимать под картинами? Потому что и в этом деле у меня полное разнообразие.
Итак, что выбрать... Да вот это. Что есть живопись — просто техника или что-то еще?
...чем дальше продвигалась работа над картиной, тем больше Роберт нервничал. Такого с ним не случалось никогда. Роберт не мог понять, в чем дело, но чувствовал, что с картиной творится что-то неладное. Он выбрал удачный участок парка, вполне соответствующий хозяйскому представлению о красоте, сходство холста с реальностью мог отрицать только подслеповатый олух, и все же картина Роберту не нравилась.
«Снимок с мобильника, — внезапно понял он. — Пустая картинка, в которой начисто отсутствует душа… безупречная техническая поделка…».
Открытие ошеломило Роберта и у него потемнело в глазах. Он утратил способность чувствовать и писать, ослеп и оглох, как последний бездарь. Роберт пытался понять, что случилось, но в голове было пусто. Впервые в жизни он был близок к истерике…
— Смотри-ка, а действительно красиво, — свободный Рейберн скрестил руки на груди и картинно откинул назад голову. — Кто бы мог подумать…
— Но она же мертва! — воскликнул Роберт, начисто забыв об осторожности. — Я разучился чувствовать… не могу писать… — художника колотило, так что он почти не мог держать кисти. — Это фотка и ничего больше! Здесь нет души!..
Свободный Рейберн посмотрел на Роберта с изумлением, а затем его лицо поскучнело.
— Так значит, у тебя тоже творческий кризис, — протянул он. — Ну, хорошо… Что ты хочешь? Часы? Бери, я и так обещал тебе подарок. Или тебе не нравится твоя одежда?… Хм, понимаю, — признал Рейберн, критически оглядев Роберта, — тут и правда заскучаешь. Ладно, подбери что-нибудь из моих вещей — мне не жалко. И перестань капризничать, это становится скучным…
— Но я не могу писать!.. — повторил Роберт. — Пожалуйста, мне не надо часов… ничего не надо… но только вы можете…
— Что могу?! — уже с некоторым нетерпением спросил Рейберн. — Господи, как вы мне все надоели!.. Что тебе надо?!
— Свободу, — выдохнул Роберт. — Ведь вам это ничего не стоит…
— Свободу? — недоуменно переспросил Рейберн. — Какую еще свободу?... Свободу… Ах, «Свободу»… Но, Бобби, сейчас не сезон… клуб откроется только перед Рождеством. Нет, я понимаю, игра, девочки — все это очень увлекательно, но тебе придется подождать начала сезона… Конечно, я возьму тебя собой — обещаю… Но это еще когда будет! Лучше возьми часы…
Роберт пошатнулся.
— Пожалуйста, не надо никаких клубов, часов и подарков… отпустите меня… Я сам подарок — я не стоил вам ни цента… Дайте мне уйти…
Дэниэль Рейберн с изумлением посмотрел на питомца.
— Ты спятил, Бобби?! Да что ты будешь делать один?
— Но я не могу писать! — почти закричал Роберт. Осторожность, здравый смысл, расчет и все, чему Роберт выучился за двадцать восемь лет жизни, полетело к черту, сметенное ужасом от того факта, что у раба нет души и потому творить он не может, попросту не способен! — Прошу вас, свободный Рейберн, я отработаю… хоть полгода, хоть год… сколько скажете…. но я должен быть свободным!
— Это очень глупо… — растерянно заметил Рейберн, — и нелепо… но раз ты так хочешь… Хорошо, напиши мне восемь… нет, двенадцать картин, и иди куда хочешь, я тебя отпущу. Обещаю.
Обещание прозвучало на редкость легковесно, и Роберт догадался, что Рейберн ни на мгновение не поверил, будто он напишет эти двенадцать картин, да он и сам не верил, что способен это сделать. С пеплом вместо души писать нельзя. И все же он должен писать! Несмотря на душевную пустоту, рабские обязанности и тесты…
Рейберн еще раз оглядел Роберта, словно сомневаясь в его умственных способностях, затем пожал плечами и вышел. Роберт опустился на пол, пытаясь понять, что с ним случилось. Сейчас он особо остро понимал, насколько бесцветными и стерильными были его дни. Он перестал видеть. Перестал слышать. Перестал чувствовать. Наверное, именно эта бесчувственность дала ему шанс выжить, но теперь необходимо было проснуться и найти утраченную душу. Потому что без души творить нельзя… и свободным стать тоже — невозможно…
Роберт попытался вспомнить деда и свой дом, но воспоминания оказались тусклыми, словно старые бракованные фотографии. Попытался вызвать в памяти лица друзей, но обнаружил, что не помнит никого. Лица, имена, воспоминания рассыпались, словно отслужившие свой срок вещи.
«Стена… вокруг слишком много стен, в этом-то все и дело», — догадался Роберт. Закрытые двери, высоченные заборы, угол гардеробной… Он давно не видел горизонт, забыл, как он выглядит…
И Роберт со всей силой ударился об эту стену, словно хотел снести ее со своего пути. Попытался вспомнить океан, но услышал лишь механический голос: «Вы проникли в запретную зону — сохраняйте спокойствие»… Вызвал в памяти лагерь на Среднем Западе, но увидел лишь пыль… В отчаянии закрыл глаза… «Поймать луч света… мимолетную улыбку…» — неожиданно вспомнил он. «В самые худшие моменты жизни живопись давала мне возможность держаться и идти вперед. Для вас же живопись может оказаться гораздо большим…»
Роберт почти вывалился в парк и задрал голову.
Как давно он не смотрел в небо?.. Он забыл о его существовании. Забыл об облаках, солнце и ветре, о звездах и дожде… Забыл, что у неба нет границ, и никакие стены не могут заключить его в плен. Роберт всматривался в синеву, словно пытался на всю жизнь запомнить этот простор, впитать в себя эту свободу, и тогда на него обрушился водоворот красок, звуков и воспоминаний, буря чувств, так что художник с трудом удержался от рыданий.
Мир ожил — расцвел неожиданными красками, звуками и запахами, и Роберту показалось, будто он заново родился…
С этого дня Роберт спал по три часа в сутки.
Восход и закат были единственными часами, которые он мог посвятить живописи, и Роберт думал, что в этом есть смысл. После заката обязательно придет рассвет, после самых мрачных периодов жизни родится надежда…
Роберт осунулся. Вокруг глаз легли тени. Глаза заблестели, словно в лихорадке. Даже Джесс Черч, для которого усердие было естественным и благим делом, был удивлен этим трудовым остервенением.
— Бобби, — строго заметил он, — я вовсе не настаиваю, чтобы ты тратил столько сил на эти идиотские картинки. Мало ли что взбредет в голову Рейбернам! Твое дело — готовиться к тестам и выполнять свои обязанности. К чему этот фанатизм?
— Краски… могут высохнуть… и грунтовка потрескаться... надо торопиться, — устало отговорился Роберт первой пришедшей в голову чепухой. — А к тесту я готовлюсь — вот, — молодой человек положил перед Черчем очередную заполненную ответами тетрадь.
Пролистав тест, Джесс Черч вынужден был признать, что Бобби выполняет данные ему задания и придраться не к чему. Оставалось пожать плечами и отправить Бобби работать.
Мойра, очарованная новым обликом «домашней мебели» и сраженная его способностями писать картины, кругами ходила вокруг Роберта, забывая даже о сплетнях с хозяйкой, о новых украшениях и своем пристрастии к безделью.
— Ну, Бобби, — говорила она, — почему ты сразу не сказал, что у тебя творческий кризис? Я бы тебе помогла…
— Мойра, отвяжись от меня, хорошо?
— Я же не знала, что у тебя такой кризис… — пыталась оправдаться девушка. — И, знаешь, есть один способ — мужчинам он помогает… от творческого кризиса… Хочешь, я тебе помогу?..
— Я устал, Мойра…
— Ну, прости меня, пожалуйста, — всхлипывала Мойра. — Я не знала! У меня никогда не было кризисов — правда…
Роберт не знал, что делать с этой нежданной преданностью, а Мойра дошла до того, что готова была гладить за Роберта белье, чистить одежду и натирать хозяйские ботинки.
— Мойра, но ты же в руках не держала ни щетки, ни утюг, — попытался вразумить девушку Роберт. — Не дай Бог что-нибудь спалишь, вот тогда Черч точно прикажет нас выпороть… и не поморщится…
И все же Мойра не сдавалась. Она стерегла Роберта, когда в разгар дня ему случалось неожиданно провалиться в сон, изо всех сил старалась, чтобы управляющий не заметил этого вопиющего нарушения дисциплины, беспрестанно твердила хозяйке, будто Роберт замечательный художник, и потому несправедливо, что у него до сих пор ничего нет.
Когда свободная Рейберн вручила Роберту золотую цепочку, а ее супруг платиновые часы с бриллиантами — Роберт остолбенел. Подарки хозяев полагалось носить, не снимая, так что теперь чистить, гладить, одевать-раздевать и мыть Роберт должен был вместе с этими свидетельствами хозяйской благосклонности.
А потом наступил день, когда все было кончено. Роберт сидел на полу и смотрел на шесть восходов и шесть закатов и думал, что, пожалуй, это лучшие его работы. Свободный Рейберн шумно восхищался полотнами — с его появлением Роберт с трудом поднялся на ноги, — а доктор Джесс Черч, молча оглядев картины, зачем-то отправился в парк. Наконец, утомившись разглагольствованиями, свободный Рейберн произнес:
— Ну что ж, Бобби, я дал обещание, и я его выполню. Завтра же позвоню юристу. А пока приготовь мне ванну — твои картины отвратительно пахнут! Мне кажется, я сам провонял черте чем… Рядом с тобой совершенно невозможно находиться!
Ну и отзыв на эти самые картины управляющего, человека, весьма далекого от искусства:
— И… чуть не забыл! А что вы скажете о его картинах?
Доктор Черч опустил глаза, повертел сигарету, наконец, щелкнул зажигалкой и закурил. Помолчал.
— Спросите лучше экспертов, — подчеркнуто сдержанно ответил он. — Я не специалист. Картины, бесспорно, раскупят… слишком уж они… странные…
— Что значит, странные? — удивился Райт.
Джесс Черч вновь задумался.
— Скажите, Линк, — наконец, заговорил он, — для чего существует живопись?
— Как для чего? — Линкольн Райт даже растерялся от неожиданного вопроса. — Чтобы радовать глаз… Чтобы людям было приятно… Да, причем тут теория?
— Картины Бобби… странные, — повторил Черч. — Они… тревожат. Нет, есть там одна картина — день в парке — так она да… красива, приятна, радует глаз… Но другие… Линк, вы их не видели?
— У меня нет на это времени, Джесс. Я думал, вы мне о них расскажете. У него что — действительно талант?
— Должно быть, — по-прежнему осторожно проговорил доктор. — Но он пишет как-то… не так. Вроде, все точно, но при этом оставляет странное настроение. Вот на одной картине… — Черч прервал сам себя, затянулся, словно обрадовался возможности еще раз обдумать свои слова. — Так вот, — возобновил он рассказ, — на одной картине изображена уродливая кривая ветка, да еще и высохшая. Знаете, Линк, я следил за тем, чтобы парк Рейбернов содержался в полном порядке. И вдруг… это безобразие… Я посмотрел на картину и пошел в парк, чтобы проверить, откуда он взял эту ветку, и — представляете? — действительно ее обнаружил. Кстати, ветка не бросалась в глаза, не знаю, как он ее углядел. Я хотел распорядиться, чтобы это безобразие спилили, но почему-то не сделал этого. Знаете, на картине ветка выглядела странно изысканно... Кривые линии на фоне заката… Странные отсветы… Почти чернота деревьев… Картину почему-то не получалось выкинуть из головы… Хотелось посмотреть на нее еще раз… И еще… Она притягивала… Да и мысли от нее появлялись неправильные…и неуютные… А ведь она там такая не одна… — Джесс Черч сокрушенно покачал головой.
— Не знаю, Линк, что это — талант или нет, но я бы предпочел, чтобы Бобби занимался своим делом — простым и понятным. Из него получится замечательный дворецкий и даже управляющий, если, конечно, с ним поработать. Он организован, очень ответственен, трудолюбив, но когда дело касается живописи — теряет чувство меры. Вы бы видели, как он работал над картинами — чуть не довел себя до полного истощения! Поэтому я и говорю, что его надо пристроить в хороший дом. Ему нужен серьезный и опытный опекун, который будет его направлять и, при необходимости, сдерживать.