Картина в книге

…Часа через четыре — а может, через пять или шесть — почувствовал, что устал. Контуры шедевра уже проглядывали. На переднем плане Вадик воспроизвел свою давнюю, почти реалистическую работу: солнечный день, зеленый холм над извилистой речкой, одинокая, щемяще трогательная шатровая церковь на холме, а на нее заходит в боевом развороте диковинный вертолет, прекрасный в своем устрашающем уродстве. Два соосных винта, короткие крылья, под которыми подвешено разнообразное вооружение, толстая хвостовая балка, из которой реактивное сопло изрыгает мощную огненную струю, почти достигающую солнца. Вадика, и когда он писал эту штуку, и когда позже рассматривал ее, прямо-таки била дрожь. Вот они, век шестнадцатый и век двадцатый. Два совершенства. Духовное и материальное, причем и то, и другое — и в церквушке, и в супер-вертолете. Ух!

Правда, Толик критиковал: нет, говорил он, Вадька, такого вертолета, и быть не может. Ты, Вадька, должен бы понимать, как-никак МАИ кончал.

Но это был единственный раз, когда Вадик не прислушался к мнению друга. Даже поссорились слегка. Да, МАИ кончал, потому что в гробу он видал париться в какой-нибудь Строгановке, срисовывая никому не нужные натюрморты и античные бюсты. Этого он в родной Анапе нахлебался, когда в кружок ходил при Дворце пионеров. «Вам, молодые люди, необходимы школа и наработка базовых навыков», — блеял преподаватель, козлобородый старикашка, вечно вонявший водкой, чесноком и «Беломором». Тьфу!

Нет. Вадик знал себе цену. МАИ — да, авиация, это сродни творчеству, это тоже полет. Музеи — да, и он облазил и Третьяковку, и Пушкинский, и в Питере зависал неделями — в Эрмитаже, в Русском. И в Феодосию два раза ездил, специально в галерею Айвазовского, а однажды махнул еще и в Коктебель, к Волошину. И прекрасно понимал, как надо писать. Было бы что писать.

А вот для этого как раз и требовался стимул в виде алкоголя или голода. И с тем, и с другим главное — не переборщить!

В общем, вертолет с церковью получились что надо. Дальше, фоном, норовившим смять передний план — так и было задумано! — прорисовывались линии и пятна, в которых угадывалось что-то неземное. Или потустороннее. И намек на фигуру покойного Толика в смутном пятне тумана в правом верхнем углу картины был ее скрытой доминантой.

Гениально.

Сколько же сейчас времени, подумал Вадик. Часы на стене показывали без чего-то три, но в таком состоянии они находились уже несколько месяцев.

Ну, сколько бы ни было, а надо что-нибудь съесть, а то так и откинуться недолго. Голова, вон, снова кружится. Пошарив по немногочисленным карманам, Вадик наскреб сорок три рубля. Хватит на хлеб и «Доширак». И ладушки.

Натянул вчерашние брюки и рубаху — работал-то, как спал, в одних трусах, — сунул босые ноги в сандалии, пригладил волосы пятерней и, прихрамывая — опять заныл проклятый сустав, — пошел в прихожую. Протянул руку к двери — но вдруг закружилась уже не голова, а прихожая. Она сделала полный оборот вокруг Вадика, потом косо ушла вверх, и свет померк.

…Его обнаружили только в следующую пятницу.